Легенды Западного побережья (сборник)
Шрифт:
Потом она вернулась за Сероухим, и вдруг я услышал, как она негромко, но горестно вскрикнула. Застучали копыта, и мать сказала:
— Ты только подумай, Канок!
— А! — раздраженно, с отвращением бросил он.
— Что там такое? — встревожился я.
— Цыплята, — почти шепотом пояснил мне отец. — Те самые, которых Меле везла в подарок. Люди Драма так и бросили корзину там, где твоя мать ее поставила. Просто бросили и ушли. Оставили цыплят умирать.
Он помог Меле сесть на Сероухого, затем вывел из конюшни Бранти. Тот сонный парень открыл нам ворота,
— Жаль, что нельзя пустить лошадей галопом! — сказал я.
И мать, решив, что я именно это и намерен сделать, тут же всполошилась:
— Нет, милый, этого нельзя!
Но Канок, ехавший за нами следом, усмехнулся и сказал:
— Нельзя, но мы от них и шагом убежим.
Уже вовсю щебетали птицы, и мне все казалось, как моей матери ночью, что я вот-вот увижу свет зари.
Мы проехали уже несколько миль, когда она вдруг нарушила молчание:
— Глупо было привозить цыплят в такой дом!
— В какой «такой»? — переспросил отец. — В такой большой и богатый, ты хочешь сказать?
— Он хорош только в их собственных глазах! — сердито отрезала Меле Аулитта.
А я сказал:
— Отец, они ведь, наверное, скажут, что мы убежали!
— Да, конечно.
— Но тогда нам не надо было… не стоило…
— Если бы мы остались, Оррек, я бы его убил. И хотя мне очень хотелось прикончить этого негодяя в его же собственном доме, боюсь, мне слишком дорого пришлось бы заплатить за свой поступок. И он это прекрасно понимал. Но я все же доставлю себе небольшое удовольствие!
Я не понял, что он хотел этим сказать, да и мать, по-моему, тоже не поняла, но спрашивать мы не стали, а уже ближе к полудню услыхали позади топот конских копыт и встревожились, но Канок сказал:
— Это Парн.
Парн нагнала нас, поздоровалась своим хрипловатым голосом, так сильно напоминавшим мне голос Грай, и спросила:
— Ну, и где твои коровы, Канок?
— Вон под тем холмом, чуть дальше.
Мы еще немного проехали, потом остановились, и мы с матерью спешились. Она усадила меня на заросшем травой берегу ручья, взяла Сероухого и Чалую и подвела их к воде, чтоб напились и немного остудили копыта. А Канок и Парн куда-то поехали, и вскоре их совсем не стало слышно.
— Куда это они? — спросил я.
— На то пастбище. Канок, должно быть, попросил Парн призвать наших телок.
Прошло не так уж много времени, но оно показалось мне вечностью, потому что я очень беспокоился и все прислушивался к звукам возможной погони, но, разумеется, ничего не было слышно, кроме птичьего пения и отдаленного мычания коров. И тут мать сказала:
— Они едут! — Вскоре я услышал шелест травы, приветственное пофыркиванье Бранти и голос отца, который со смехом что-то рассказывал Парн.
— Канок? — окликнула его мать, и он тут же ответил ей:
— Все в порядке, Меле! Это наши телки. Драм позаботился о них, но теперь я забираю их домой. Так что все в порядке.
— Вот и хорошо, — сказала она совершенно несчастным голосом.
И вскоре мы снова двинулись в путь — впереди Меле, затем я, за мной Парн с двумя телками, неотступно
— Это будет не так вызывающе, — сказала она. — Да и Драму значительно труднее будет снова их выкрасть.
— Если только он специально не пошлет ради этого за тобой, — сказал Канок.
— Он-то, может, и пошлет, да только я больше не собираюсь иметь никаких дел с Огге Драмом. Если только он не захочет разжечь междоусобицу. Впрочем, тогда он получит сполна.
— Если он вздумает воевать с вами, то ему придется воевать и с нами! — заявил Канок с веселой яростью.
Я услышал, как мать прошептала: «Энну, услышь меня, приди!» Она всегда повторяла эти слова, когда была встревожена или напугана. Когда-то я спросил ее, кто такая эта Энну, и она рассказала мне, что это богиня, которая делает более гладкой дорогу для путников, благословляет любой труд и улаживает всякие ссоры. Животным воплощением Энну была кошка, а опал, который Меле всегда носила на шее, считался камнем этой богини.
К тому времени, как спина моя перестала ощущать тепло клонившегося к закату солнца, мы подъехали к Каменному Дому Роддманта. Но лай собак я услышал задолго до этого. Огромная стая собак собралась вокруг нас, но лошадей они не пугали, напротив, все они радостно нас приветствовали. Тернок с крыльца тоже что-то громко кричал, а потом кто-то подошел ко мне — я по-прежнему сидел на Чалой — и тронул за ногу. Это была Грай. И вдруг она прижалась лицом к моей ноге.
— Ну-ну, Грай, дай же Орреку слезть с лошади, — суховато-ласково сказала ей Парн. — Подай ему л^чше руку.
— Не нужно, я сам! — Я вполне удачно спешился и обнаружил, что теперь Грай схватила меня уже за руку, прижалась к ней лицом и плачет:
— Ох, Оррек! — приговаривала она. — Ох, Оррек!
— Да что ты, Грай, все хорошо! Правда! Это не… Я не…
— Я знаю, — сказала она, выпуская мою руку и несколько раз горестно шмыгнув носом. — Здравствуй, мама. Здравствуй, брантор Канок. Здравствуй, Меле, дорогая моя, — и я услышал, как они с Меле обнимаются и целуются. Потом Грай снова вернулась ко мне.
— Парн говорит, у тебя какая-то собака есть, — неуклюже начал я, ибо гибель бедного Хамнеды все еще тяжким грузом давила мне на душу — не только его смерть, но и то, что я сам его тогда выбрал, хотя Грай предупреждала меня, что выбор я сделал неправильный.
— Есть. Хочешь, я тебя с ней познакомлю?
— Очень хочу!
— Пошли.
Она куда-то повела меня — даже этот дом, который я знал почти так же хорошо, как родной, показался мне лабиринтом, полным тайн, из-за черной повязки у меня на глазах.