Легион Безголовый
Шрифт:
Отходим под ураганным огнем. Во главе колонны наиболее ослабленные сопротивленцы. Замыкаем короткий строй мы с Баобабовой. Угробов и генерал, конечно, рядом. Из школьных учебников давно известно, где должен находиться командир во время различных фаз как наступательного, так и отходящего движения. Если мы с Машкой кое-как укрываемся от пуль за бронежилетом, то капитан и генерал страдают страшно. Пулям же все равно в кого попадать, в начальника восьмого отделения или в генерала, от которого только штаны с лампасами остались, да и те все в краске.
Охотники, видя полнейшее неуважение к себе,
На последних метрах к местам, ранее утоптанным, приходит облегчение. Ребята из пожарного расчета принимают удар на себя. Поливают прямой наводкой по цепям противника, преследующего нашу колонну. Охотники, не ожидающие от людей такой подлости, валятся на чужую землю штабелями. Это не кисточкой в лоб получить. Упругая струя разрезает тела пополам, размазывает то, что некогда было лицами, вымывает целые куски. А с дыркой в пузе много не набегаешься.
Встретив жестокое сопротивление отступающих, нелюди сами откатываются назад. Редко огрызаются очередями, но колонна уже рассредоточивается, зарывается в снег, прячется за выступающими частями пожарной чудо-машины.
Над городской свалкой наступает короткое затишье. Сопротивленцы и партизаны залечивают раны, перекусывают, перекуривают, допивают положенные сто грамм из неприкосновенных медицинских запасов. Между редкими ранеными — есть и такие — мечется секретарша Лидочка, насильно впихивающая в постанывающих куски лечебной ваты. Достается небольшой кусочек и мне. Пулевая вмятина на плече затягивается сразу.
Благодарю Лидочку взглядом. Более тщательно выразить благодарность не дает Машка. Фыркает на несчастную Лидочку, отправляя ту к тяжелораненым. Сама вытаскивает из мышц застрявшие пули, ловкими щелчками откидывает их в сторону. Раз двадцать щелкает. И откуда в русском прапорщике столько стойкости?
Подползает Садовник. Жалуется на секретаршу Лидочку, которая не желает выдавать ему на переломанную ногу медицинские препараты.
— И правильно делает, — замечает валяющийся лицом к небу капитан Угробов. — В первую очередь раненым, старикам и детям. А вы давно не ребенок. И далеко не пенсионер.
Садовник обижается и отползает к старушке-смотрительнице с целью уговорить ту выпросить у девочки с красной пляжной сумкой на плече хоть небольшой кусок медикамента. Старуха оказывается последней стервой и на весь лагерь называет Садовника подлецом. И даже пытается по лицу ладошкой опозорить.
Машка в целях маскировки засыпает себя снегом. От бурного таяния атмосферных осадков, в результате соприкосновения с разгоряченным телом прапорщика, в воздух поднимается густой пар.
— Мало нас осталось, — сообщает она. Но на просьбу предоставить более точные цифры не отвечает. Машка при отступлении и так слишком много для нас сделала. Считай, меня от смерти и от удушья спасла, да морально подбодрила Угробова и генерала.
Приподнимаюсь на локте и на быструю руку пересчитываю живых. Садовника и старуху в счет не принимаю. Не бойцы, хоть и не обуза.
— Двадцать три человека.
Угробов отворачивается и, уткнувшись лицом в снег, стонет.
Потери огромные, очень огромные. Почти все опера остались там, на хорошо различимом красном пятне городской свалки. Монокль пал смертью храбрых. Две сотни так и не увидавших лазурный берег свободы психически больных положили жизни за счастье всех землян. Не вернулся Пейпиво. Смелые ребята, посвятившие жизнь уходу за душевнобольными, на моих глазах падали на землю и закрывали ее своими ранами. А ведь как все, они дружили со своими девчонками, дарили цветы, иногда и подснежники, и играли им разные патриотические песни на гитарах. И в тот миг, когда падали в белый снег, уверен, они шептали имя тех девчонок.
Вот такая она — война. А еще этот дурак скрипач на своей раздолбанной скрипке с одной струной в палатке медицинской грустную канитель выводит. Аж сердце выворачивается.
К нам, молчащим и скорбящим, присоединяется генерал, с трудом отыскавший свою шинель и папаху. Последнюю, впрочем, надевать не торопится. Кто знает, может, у Охотников снайперов полно, и у них приказ открывать огонь на поражение по каракулевым папахам.
— Вот что, ребята… — Сквозное пулевое ранение в грудь не совсем заросло, так что при разговоре генерал слегка свистит, передразнивая скрипку. — Я тут прикинул, что нужно, к носу и принял самостоятельное решение. Вы, молодые, жить должны. Уходите, пока не поздно. Собирайте людей, организовывайте ополчения. Садовник соврать не даст, по подвалам людей еще полно. И на Большую Землю сообщить надо о ситуации. Теперь, когда известно, как с негодяями бороться, — все по-другому будет.
— Подожди, что значит “уходите”? — недобро прищуривается прапорщик Баобабова. — А вы, товарищ генерал? Как так?
— А так. Просто уходите. Я останусь с пожарными. Они согласны, спрашивал. Прикроем вас брандспойтами. Час не обещаю, но десять минут клянусь. Как раз в домах затеряться успеете.
— Да за такие слова…
— Прапорщик! — стонет Угробов.
Баобабова разом никнет. Генерал, смахивая с усов генеральскую слезу, гладит Машку по бритой голове, оставляя на ней красные разводы. Руки-то помыть не догадался, прежде чем гладить.
— И мне жить хочется. Но я свое отвоевал. Помню, в гражданскую меня комбриг вызвал и говорит…
— Никуда не пойду, — ясно и отчетливо стонет капитан Угробов, и по его голосу становится понятно, что с этого места начальник восьмого отделения не сойдет ни шагу.
— Лесик, что скажешь? Лично мне здесь нравится. Погода благоприятная, не жарко. Да и компания подходящая. А?
А у меня дома мама волнуется. Я как на работу . ушел, так и не позвонил, не предупредил, что задержусь. Что она сейчас там думает? Тревожится, телефоны обрывает? Может, блины напекла, под подушкой лежат, чтобы не остыли. Да только до блинов ли сейчас? Куда идти, куда бежать? Если Охотники не поймают, Машка пристрелит, как предателя и паникера. Она может.