Легион Безголовый
Шрифт:
— Остаемся, конечно.
Генерал розовеет лицом. Может, от чувства благодарности, а может, заканчивается действие отравляющих веществ.
— Я так и думал, сынки и дочки. Славно жили, славно и помрем.
— Никто не умрет.
Не знаю, почему говорю заведомо ложные слова. Кто-то тянет меня за язык, заставляет открывать рот, шевелить губами. Это не я, а душа моя несет чушь. Сердце понимает, что все мы смертники, все мы невозвращенцы. И памятник нам никто не поставит, потому что не знает никто, что сражаемся мы, двадцать с лишним человек, на забытой богом и городской администрацией свалке. Пропавшие без вести, вот кто
— Никто не умрет, — повторяю громко, чтобы слышали все. — Жить мы будем долго и счастливо и умрем в один день.
— Но сегодня, — хмыкает Баобабова.
— Дура.
— От дурака слышу.
— Прапорщик, — снова стонет капитан Угробов.
— Не ссорьтесь, товарищи сотрудники, — упрашивает генерал, устав сбивать сосульки с усов.
Сошлись бы мы с Машкой в дружеском поединке или нет — неизвестно. Но в тот момент, когда напарница выкарабкивается из растаявшего сугроба, над штабным холмом взвивается штора. Я хотел сказать — флаг. Безусловно, наш боевой флаг. Садовник, опираясь на здоровую ногу, сомкнувшись плечами со старушкой, держат полощущийся на ветру стяг и, перекрикивая друг друга, предупреждают нас об опасности:
— Там! Там!
Охотники идут в атаку.
Широким полукольцом, охватывая нас с флангов, шагают они молча, чеканя шаг, держа пулеметы, автоматы и другие смешанные типы вооружения перед собой. И нет на их лицах жалости к людям, сгрудившимся вокруг испачканной шторы на
деревянном древке.
— Говорил по-хорошему, уходите! — злится генерал, разрывая в клочья шинель и папаху, чтоб не достались они врагу.
— Не время для стенаний, товарищ генерал, — смело улыбается Баобабова. — Анекдот такой есть. Приходит прапорщик на вещевой склад…
— Подожди, Маша, — прерываю разговорившуюся напарницу. — Товарищ генерал, товарищ капитан, Маша… Вы меня простите, ежели чем обидел.
— Брось, лейтенант, — Угробов горстями кушает снег, словно в последний раз пытается насытиться, — все мы не без греха. Если уж отпускать их, никаких попов не хватит. Делай дело, а не прощение выпрашивай. Командуй, лейтенант, пока случай подворачивается. На это тебе мое благословение даю.
Генерал, окончательно испортив носильные вещи, одобрительно кивает. Он тоже не имеет ничего против того, чтобы командовал сотрудник из секретного отдела “Подозрительной информации”. Помнит еще, что молодым у нас дорога, старикам — лучшие места в общественном транспорте.
— Сюда! Все сюда! — Ребята из сопротивления и остатки партизанского отряда собираются вокруг нашего знамени. В тесный кружок, внутри которого Садовник со старушкой смотрительницей, несколько раненых и секретарша Лидочка, скармливающая остатки целебной ваты особо недолечившимся. — Приказ один, товарищи граждане, — стоять до последнего. Смерть одного — трагедия. Смерть двадцати таких, как мы, — история. Так сделаем же историю.
— Жаль, водки нет, — уже не стонет капитан Угробов. — Выжрали, пока в засаде сидели.
Локоть к локтю, кисточка к кисточке. Ведра с краской наготове. Лица сосредоточены, но в себе уверены. Конечно, страшно, но в толпе страх теряется, растворяется и превращается в бесшабашность.
— Лейтенант, а мы в психическую атаку пойдем? — спрашивает бывший пациент клиники, законченный псих со стажем. — Мужики просят.
Пожарные, расстреляв последние запасы краски, отходят к нам. Принимают из рук товарищей кисти. Теперь мы один на один с беспощадным врагом.
Охотники, словно почувствовав скорую победу, смело прут вперед, не тратя зря патроны. Двадцать людишек — слишком легкая добыча, которую можно взять живьем. Тем более что среди нас великолепный экземпляр прапорщика, да и остальные тоже ничего. Все ближе их разноцветные глаза. Теперь-то я вижу, насколько нелепо смотрятся они, насколько угловаты нарисованные и прорвавшиеся сквозь экран фигуры врага. Как неловко вязнут они в сугробах, как неуклюже толкаются, мешая друг другу. Спешат покончить с горсткой храбрецов, посмевших встать на пути силы.
В последний миг оглядываюсь. Не видать ли хваленой Красной армии? Нет. Не видно бронепоездов с запасных путей и не видно скачущих к нам на помощь военизированных подразделений. Не грохочут танки, не фыркают пушки, не гудят тяжелые бомбардировщики.
Лавина приближается, колышется разноцветными красками. Молчаливая волна накатывается, бросает вперед рябь безысходности и безнадежности. И уже ясно, что жить нам осталось от силы минуты две.
Как морской вал накатывается на хрупкий песочный замок, так и Охотники накидываются на небольшой отряд людей. Сминают, разрывают на куски. В одно мгновение падают почти все, кто стоит рядом. Кровь, красная кровь, а не краска, брызжет во все стороны. Куски тел летят под ноги. И вокруг только они. И ничего, кроме них.
Еще успеваю полоснуть кого-то по равнодушному лицу, кого-то отметить кистью, но сильный удар в спину, от которого захватывает дыхание, валит меня в снег. Утыкаюсь лицом в грязную истоптанную кашу. Кровавая масса наполняет рот. На затылок наступают, рвут за волосы, дергают, задирая голову. И я чувствую прикосновение чего-то острого к горлу.
Вот и все.
Все.
Все…
Все…
Долго что-то. Нельзя же так издеваться. Давайте же! Ну!
Меня отпускают. По спине, как по проспекту, топочут чужие тяжелые сапоги. Сжимаюсь в уютный калачик, защищая то, что еще можно спасти. Что-то происходит, но я не вижу — что? Дыхания еще нет, рот забит, глаза залеплены. Но определенно что-то не так.
— Лесик! — Крик отчаяния поднимает меня над снегом. Пальцы, от которых воняет растворителем, лезут в рот, освобождают его. Сильный удар по ребрам для восстановления сердцебиения, и те же руки разлепляют глаза.
— Машка?! — Меня тошнит на новый бронежилет. Снег и кровь.
— Живой?
Не заметила, что ли?
— Живой я. Что?
— Они отошли. Не понимаю.
Слабость и тошнота заставляют опуститься на колено. Шум в голове стихает. Теперь можно осмотреться.
Охотники пятятся задом от холма. Не убегают, а именно пятятся. И я чувствую, что они удивлены и даже ошарашены. И тоже ничего не понимают.
Нас всего восемь. Я замечаю ставшие дорогими мне лица. Машка вся в крови. Вертит головой, пытаясь сообразить, что к чему. Генерал оперся на шашку. Дышит тяжело, но на первый взгляд целый и невредимый. Угробов пытается за, возможно, последний спокойный момент жизни прикурить сигарету. Спички все время гаснут, а попросить капитан ни у кого не догадывается. Садовник и старушка из музея прилипли к древку, на котором не знамя, а обтрепанный кусок материи. И больше никого.
— Господи! — ахает прапорщик Баобабова. А ведь говорила, что не верит ни в бога, ни в черта. — Посмотрите! Лесик! Товарищи!