Легион обреченных
Шрифт:
Гиммлер выстрелил дуплетом. Первым потрафил фюреру, ненавидевшему живопись импрессионистов, которых считал еврейскими агентами, кретинами, а их работы халтурой, мазней маляров. Вторым выстрелом рейхсфюрер СС метил в Геринга, мстя ему за «эсэсовские погоны». Гиммлер-то знал, что люди Геринга уже обшарили даже частные коллекции в оккупированных странах, пополняя домашний музей рейхсмаршала шедеврами эпохи Возрождения. Правда, их новый обладатель был не очень-то искушенным ценителем искусства, его отношение к картинам определялось в зависимости от их стоимости на черном рынке.
О жульнических акциях с картинами Гитлер знал
— Так как же идет селекционная работа с людским материалом, Генрих?
— В концлагерях поточным методом ликвидируем неполноценный материал — коммунистов, евреев, цыган, больных, словом, весь мусор. Следующая очередь за обладателями коричневых паспортов. Это материал различного возраста, кроме стариков. В их жилах течет кровь греков, турков, поляков, монголов, печенегов. Таких много на Украине. Хотя они считают себя славянами, но это монголоиды — широкоскулые и кучерявые, как французы, раскосые, как китайцы. До печей они еще поработают на благо рейха...
Геринг демонстративно достал свои карманные часы, щелкнул золотой крышкой и шумно зевнул, с хрустом потянувшись. Блонди зарычала на него, вызвав новую вспышку смеха. Гитлер одной рукой погладил под столом собаку, улыбнулся, кивнул Гиммлеру.
— Мы также начали выдачу голубых паспортов, — продолжал рейхсфюрер. — Их получают и славяне, главным образом украинцы, отвечающие по внешним чертам параметрам арийской антропологии. Это рослые экземпляры, русые, голубоглазые, с прямыми чертами лица и высоким лбом, в возрасте не старше тридцати пяти лет. Они вполне могут сойти за немцев. С годами, особенно их дети, забудут свой язык, род, свою родину...
— Квота? — Гитлер под столом чесал Блонди шею.
— Пять миллионов, мой фюрер, — ответил Гиммлер, не сразу понявший вопроса. — Только пять миллионов человек и ни одним больше получат на Украине голубые паспорта...
— Никак не больше! — вскрикнул фюрер. — Оставьте и для англичан. Среди них особенно много похожих на нас, немцев.
— Мы дадим им подобающее арийцу воспитание, вдохнем в них дух кастовости, исключительности. Из одних мы выветрим все славянское, азиатское, из других выбьем англосакскую спесь... Это будут преданные рейху рабы!
— Германия, подобно Древнему Риму, станет великим рабовладельческим государством! — воспламенился Гитлер, уже забыв — или искусно притворился — о только что отданном приказе расстреливать всех пленных. — Если Римская империя просуществовала пять веков, то рейх будет вечным. Даже великие умы той эпохи не мыслили себе мира без рабства, которое считалось совершенно необходимым и существовавшим извечно.
Розенберг украдкой взглянул на Гиммлера, но тот не сводил глаз с фюрера, который буквально захлебывался:
— Я отвоюю Сталинград, — неожиданно сменил он тему. Видно, поражение на Волге не давало ему покоя. — Я раздавлю Петербург, объявлю тотальную мобилизацию, сведу на нет все их победы!
Опомнившись, Гитлер умолк, потер виски, возвращаясь мыслями к прежнему разговору, который тешил его, уводя от суровой действительности.
— В рабстве — наша сила, — продолжил фюрер. — Со свойственным нам, немцам, педантизмом мы должны детально продумать
Фюрер сорвался со своего кресла и, нервно расхаживая по кабинету, беспрестанно говорил... Облюбовав нового конька — тему рабства, не сказал ничего оригинального, зато пересказал в нацистской интерпретации содержание книги «Древний Рим», которую когда-то давал ему читать Розенберг.
Гитлер смаковал тот факт, что в древности раб являлся вещью хозяина, который имел над ним неограниченную власть. Раба можно было продать, одолжить, передать по наследству, ему запрещалось служить в армии, заниматься религиозной деятельностью, ибо он был ничем и приравнивался к бессловесному животному. С упоением проводил аналогию между рабовладельчеством и фашизмом, находя между ними много общего, родственного: побои, пытки, подземные казематы, распятия на крестах... Одно его настораживало: с годами рабы и вольноотпущенники, оттеснив развращенную роскошью и бездельем аристократию Древнего Рима, сами заняли высокие должности в государственном аппарате, прибрали к рукам экономику страны, проникли во все поры империи.
— Если вы будете потакать нашим рабам, — рассуждая, фюрер не сводил глаз с Гиммлера, — они поглотят рейх, как поглотили Ромула Августула, после чего распалась и его могущественная империя. То же произошло с великим Константинополем... Что же получается? В Древнем Риме раб не мог заниматься богослужением, а в Дрездене действует мечеть, открыта школа мусульманских священнослужителей. Не слишком ли это, Генрих?
— Все это, мой фюрер, находится в ведении Розенберга, — тут же отмахнулся Гиммлер, — Ничего зазорного, если мечети и православные церкви поддерживают у верующих рабский дух, покорность судьбе.
— Я не скрываю от вас, — продолжал фюрер, будто не услышав доводов Гиммлера, — меня смущает, что туркестанские и славянские рабы служат в немецких воинских частях, охранных отрядах СС и даже забавляются в злачных заведениях Берлина...
«О майн готт! — Розенберг невольно закатил глаза к потолку. — Начал за здравие, кончил за упокой... Читал такую умную книгу и ни шиша не понял! Там же черным по белому написано; Западная Римская империя пала от того, что сместили императора Ромула Августула, а Константинополь был взят турками. Впрочем, чего ждать от малограмотного человека и болтуна, едва дослужившего до ефрейтора... Почитал бы великого интригана Талейрана, считавшего, что единственное, что государь должен меньше всего делать, — это распускать язык...»
Все сидели молча, не спуская глаз с фюрера, следя за каждым его движением, все же надеясь, что словесный поток иссякнет и он наконец отпустит их по домам. Розенберг же давно не слушал и, занятый своими мыслями, потерял счет времени... Гитлер, видно утомившись от своего длинного монолога, умолк, но продолжал, словно заведенный, носиться по кабинету. Движущаяся тень от его всклокоченных волос, походившая на голову хищной птицы, четко обозначалась на стене, рядом с силуэтом русской сабли. И всякий раз, когда фюрер проходил мимо книжного шкафа, тень от сабли то упиралась ему в горло, то перерезала короткую шею.