Легион обреченных
Шрифт:
Всех задержанных долго и мучительно пытали. Особенно изощренно Фюрст измывался над Байджановым, у которого нашли обрывки записки, написанной его рукою: «Готовься, друг... Я знаю человека, который выведет нас из этого ада... Теперь... свою дорогу. Жаль, долго обсуждали впотьмах... рядом... это надежный... товарищ, зовут его...» Текст в иных местах обрывался — Байджанов при аресте успел разорвать, но всю записку съесть не успел. На съеденных клочках значилось и имя Ашира.
— Кто этот человек? — допытывался Фюрст. — Скажи, и я освобожу тебя.
Байджанов упорно молчал.
Перед рассветом арестованных, измученных пытками, вывели за колючую ограду лагеря. На виду у казарм им приказали рыть могилы,
Фюрст, достав из кобуры «вальтер», мелкими шажками подошел к Байджанову.
— Героем хочешь умереть, бандит? — Оберштурмбаннфюрер ткнул пистолетом в его лицо. — Видишь, какое у «вальтера» маленькое дуло? Нажму на спусковой крючок — из этой дырочки вылетит кусочек свинца... И кутарды [39] Байджанову! В последний раз спрашиваю, скажешь имя?!
39
Кутарды — конец, смерть.
Байджанов хотел засмеяться, но получилась кривая усмешка: лицо после пыток покрылось сплошными кровоподтеками.
— Молчишь? — Фюрст приставил дуло «вальтера» к виску Байджанова, надеясь, что тот взмолится о пощаде. Губы его все же дрогнули, хотя почти не повиновались ему. «Что он сказал?» — вопросительно переглянулись туркестанцы. «Послал фашиста к...» — ответил кто-то. «Он улыбнулся!» — сказал другой. Действительно, в свою последнюю минуту Байджанов улыбался, чтобы ободрить своих товарищей.
Взбешенный Фюрст снова повторил приказ рыть могилы, но туркестанцы отказались и запели «Интернационал».
— Замолча-ать! — кричали конвоиры.
Но песня не смолкала.
— Остолопы! — злился Фюрст на своих подчиненных — Стреляйте! — и первым выстрелил в Байджанова.
Автоматчики замешкались — слишком мало было расстояние между ними и арестованными, можно перестрелять друг друга, — и пустили в ход сначала приклады.
Каждый пел «Интернационал» на своем родном языке. Двадцать три патриота, освещенных лучами автомобильных фар, стояли, обнявшись или держа друг друга за руки. Сильный ветер разметал полы их шинелей. Кто-то из них вскинул руки и крикнул: «Смерть фашизму!»
Таганов, прижавшись лбом к холодному стеклу, наблюдал, как гитлеровцы вершили расправу. Чем он мог помочь товарищам? Чем?! Где он видел подобное? Да, в Дрезденской галерее, на картине Гойи «Расстрел повстанцев». Но то была мертвая картина, а здесь наяву живые герои, его товарищи, которые не захотели смириться с фашистской неволей.
Грянул залп, еще один — и оборвалась песня. В наступившей тишине раздавался лишь свист Фюрста, выводившего мелодию «Турецкого марша». Еще залп... Раненых добивали на земле...
На рассвете небо засеяло мокрым снегом. Он, тая на глазах, сыпал все утро — будто сама природа оплакивала несломленных героев.
Расстрел группы Байджанова видели из всех казарм — никто не спал на рассвете того памятного дня. Гитлеровцы хотели устрашить всю дивизию. Но не страх, а ненависть рождалась в сердцах людей.
Таганов не находил себе места, мучительно раздумывая о причинах провала. Расстреляны товарищи... Жива ли Белка? Альбатрос в Берлине. Лукман выехал по делам фирмы, но его поездки скорее нужны Центру. Правда, и Мадера больше устраивают доходы, ведь в процветании фирмы заинтересован сам Геринг, втянувший компаньонов в круг дельцов, торговавших на черном рынке наркотиками... Джемал хворала, какой-то недуг подтачивал ее здоровье. А болести ее от тоски по Родине — Ашир это знал... Оборвана связь с Большой землей. Возможно, смерть бродит уже где-то рядом.
Гибели группы Байджанова искренне радовался лишь обер-предатель Вели Каюм. Услышав историю с двадцатью тремя туркестанцами, он наушничал своему шефу Розенбергу: «Майор Мадер — интриган, бездарный организатор. Он загубит все дело, как загубил организацию басмаческого движения в Туркмении, как сорвал формирование легионов в Иране, Афганистане... Мадера надо немедля устранить, «Ост-мусульманскую дивизию СС» подчинить непосредственно комитету и мне лично». — «О какой такой дивизии вы говорите, достопочтенный хан? — удивился Розенберг. — Несколько сот неблагонадежных военнопленных, спасающих свои шкуры, вы называете дивизией?! Да это же сброд!.. Я не вижу, дорогой Вели, оснований для ревности... Вы говорите, что ее возглавляет немецкий майор? Даже барон?..»
Рейхсминистр почему-то притворялся, будто впервые слышит имя Мадера. Розенберг все же пообещал принять меры. Он встречался с Гиммлером, ходил на доклад к Гитлеру. Было решено послать в Понятово комиссию во главе с капитаном Брандтом.
Черные, поблескивавшие лаком машины стремительно въехали в распахнутые железные ворота, над которыми развевались фашистские знамена, и остановились на краю просторного плаца — перед застывшим строем «остмусульманцев» в серо-зеленых мундирах. Приезжих было шестеро. В бледнолицем узбеке, одетом в штатское, солдаты узнали Каюма; коренастым, выряженным в новую шинель со знаками различия оберштурмбаннфюрера, был Баймирза Хаит.
— По-моему, этот оберштурмбаннфюрер тоже наш земляк, — зашептал кто-то во второй шеренге. — Говорят, он наманганский, ротой эсэсовцев в Калмыцких степях командовал, потом в адъютантах президента комитета ходил, а теперь его правая рука...
— Да-да, это твой ненаглядный землячок! — иронично ответил ему стоявший рядом пожилой узбек. — Иди, расцелуй его в одно место. Может, теперь он возьмет тебя своим адъютантом...
Ашир, стоявший в первой шеренге, наблюдал за подошедшими к машинам Мадером, Фюрстом, Сулейменовым, Абдуллаевым. Майор сделал Таганову и Кулову знак рукой, чтобы те присоединились к ним.
Командование дивизии, Вели Каюм и прибывшие с ним члены ТНК поднялись на импровизированную трибуну. Мадер, которому накануне позвонили из Берлина и предупредили об их приезде, все же крупно поговорил с высокопоставленным чиновником из Восточного министерства. Майор напомнил, что дивизия подчиняется совсем другому ведомству и незачем Вели Каюм-хану влезать в дела эсэсовского формирования. Чиновник недовольно засопел в трубку и прокричал:
— Рейхсминистр переговорил с вашим ведомством, майор! Вы, старый член нацистской партии, должны понять, что мы все делаем общее дело. Вели Каюм-хан приезжает к вам с чисто пропагандистскими целями, чтобы вселить в ваших солдат веру в победу германского оружия и нашего дражайшего фюрера!
С некоторых пор Каюм, считавший всех туркестанцев своими подданными, не хотел и слышать о каком-то Мадере, да еще лишь в чине майора. Барон? Да он сам — хан! Это повыше барона! — возмущался Каюм, забывая, что хан-то он самозваный. Он знал, что немец метит в «президенты Туркестана», а совсем недавно прослышал о комедии с распределением министерских портфелей будущего «туркестанского правительства». Пожаловался Розенбергу — мол, Мадер ведет двойную игру, подрывает его авторитет, срывает формирование дивизии, окружив себя неблагонадежными людьми, не занимаясь ничем, кроме интриг, и способствуя распространению пораженческих настроений.