Легионер. Книга 2

В моей палатке горит масляная лампа, при свете которой я пишу эти строки. Лагерь спит. Слышны лишь голоса часовых, бряцание доспехов, когда мимо палатки проходит патруль, всхарпывание коней да отдаленные раскаты хохота — кто-то из солдат решил потратить часы отдыха на игру в кости. Ко всем этим звукам я привык настолько, что не могу представить себе, как еще может звучать ночь.

Я не знаю, для кого я стараюсь сейчас, царапая на бумаге букву за буквой. Кому нужна эта история? Кому нужно знать, какой путь я прошел, прежде чем ткнуться лицом в сочную зеленую траву, посреди бескрайних полей? Все мы лишь пылинки на плаще Вечности.

И я не исключение. Так почему так щемит сердце при мысли, что все мои надежды и мечты, все мои поражения и победы сгинут вместе со мной?

Смерть не раз скалилась мне в лицо. И у меня всегда хватало мужества улыбнуться ей в ответ. Но у кого хватит сил улыбнуться, когда в лицо смотрит безвестность? Не смерть, забвение — вот что пугает меня. Поэтому рука, больше привычная к мечу, чем к стилосу, с трудом выводит эти строчки. Все мои надежды давно умерли. Кроме одной. Мне хочется верить, что кто-нибудь спустя века прочитает то, что написал я, Гай Валерий Крисп, старший центурион пятой Германской когорты II Августова легиона, в ночь перед своим последним боем.

Я не жду сочувствия. Я хочу лишь, чтобы меня помнили. А вместе со мной, и всех тех, кто сражался со мной бок о бок. Мы не были героями. Но мы тоже заслужили право на память. Хотя бы потому, что были людьми. Так же как и ты, читающий эти строки.

— Похоже, этот мерзавец кабатчик разбавляет вино ослиной мочой, — Кроха сделал большой глоток и громко рыгнул.

— Не нравится — не пей, — пожал плечами Сцевола.

— Помолчал бы. Привык в своей глуши что попало хлебать…

— Ну конечно, а ты ничего, кроме фалернского не пил… Не смеши. Тебе хоть чистой мочи налей, выпьешь и глазом не моргнешь.

Я лепил хлебные шарики и вполуха слушал, как лениво переругиваются Сцевола с Крохой. Кабак, в котором мы сидели, был набит битком — вчера нам выдали жалование вместе с «гвоздевыми» и сегодня все, свободные от караула и работ устремились в поселок выросший рядом с лагерем, прогуливать честно заработанные денежки. Легионеры, солдаты вспомогательных войск, легионные рабы, девочки, отпущенники-мастеровые, нищие бродяги, вечно вьющиеся вокруг лагерей, как мухи, и прочий сброд — кого здесь только не было. Дым, чад, пьяный смех, стук игральных костей, визгливые крики проституток, брань — у нормального человека башка бы затрещала через пять минут. Но мы привыкли. Для нас такие кабаки, разбросанные на территории канаба, были чуть ли не единственным местом, где мы могли расслабиться и побыть самими собой. Ну, если не считать двух заведений с девочками. Хотя, там ничуть не лучше, разве что чад не такой густой.

Грязный до омерзения раб со стуком поставил на стол кувшин с вином. Сцевола кинул ему монету, тот поймал ее на лету, ухмыльнулся, обнажив черные редкие зубы, и убежал к другому столу.

Шел третий год войны. Все надеялись, что это он будет последним. Восставшим приходилось нелегко. Дрались они только из-за своего упрямства. Поля не возделывались второй год, и мятежники голодали. В их лагере начались раздоры. Часть предлагала завершить борьбу, часть настаивала на обратном. Вторых с каждым днем становилось все меньше. Мы же не знали недостатка ни в людях, ни в оружии, ни в провизии. Мятежники вынуждены были скрываться в горах и болотах, избегая прямого столкновения. Мы же мечтали повстречаться с ними в поле. Мелкие отряды повстанцев были разбросаны по всей провинции и подчинялись полевым командирам, плохо представлявшим, что теперь делать. Наши пятнадцать легионов, собранные в железный кулак подчинялись опытным полководцам, и были готовы к драке в любой момент.

Но несмотря на все это, война

продолжалась. С приходом весны вновь должны были начаться боевые действия. За эту зиму мы потеряли людей едва ли не больше, чем за прошлогоднюю кампанию. Холод, болезни и постоянные стычки с повстанцами, которые плевать хотели на снег и бездорожье — неудивительно, что легионы таяли, как лед на солнце.

Кампания прошлого года прошла в горах Далмации. Мощные крепости, неприступные скалы и труднопроходимые горные дороги — мы были просто счастливы, что оказались там. Мятежники хорошо укрепились, и выбить их оттуда было ох как непросто.

Парни, которые сбрасывали на нас камни со стен, а потом сами бросались в пламя, лишь бы не сдаваться в плен, быстро заставили себя уважать. Тем летом надежды на то, что восстание будет подавлено к осени, развеялись очень скоро. И даже сейчас, после двух лет сражений, даже жрецы не брались предсказывать, как скоро мы победим.

— Ох, когда же закончится эта война? — вздохнул Кроха, наполняя свою чашу вином.

— Закончится эта, начнется другая, — ответил Сцевола.

Скажи Кроха, что облака на небе белые, молчун-Сцевола тут же заявил бы, что они самые что ни на есть черные. Иногда эта парочка выводила меня из себя. Постоянные споры и свары кого угодно утомят. Но приходилось терпеть. Из моего отделения после драки в том форте осталось лишь четверо. Я, Сцевола, Кроха и Крыса, который отлеживался в госпитале, пока мы изображали из себя героев. Остальные полегли. Кто был убит сразу, кто умер от ран, когда мы уже выбрались из окружения. Только судьба Луция была неясна. Пропал без вести — так это называется. Может, остался в форте, похороненный под грудой тел, может, схватили повстанцы… На войне этих «может» бесчисленное множество. Поди, угадай…

— Уж лучше другая. Я уже от каждого куста шарахаюсь. Того и гляди стрелу в спину получишь… Что это за война, скажи на милость, когда за врагом нужно чуть ли не по всей провинции бегать? А стоит догнать, так он как сквозь землю проваливается. И потом из-под земли же и вылазит, там, где меньше всего его ждешь… Нет, я хочу, чтобы все по-честному — вышли в поле и посмотрели, кто чего стоит. А все эти засады, патрули да осады — это не по мне.

— Угу, тебя не спросили, как надо воевать.

— Нет, ну в самом деле, командир, нас здесь, говорят, пятнадцать легионов. Неужто нельзя выкурить мятежников из их нор, да одним махом прихлопнуть, а?

— Пей вино, Кроха, — сказал я. — Пусть легаты думают, а твое дело — топать, куда прикажут и помалкивать.

Вообще-то, Кроха был не единственным солдатом, который так думал. Все, кто провел эту зиму в Паннонии, были бы рады настоящему делу. Война, которую навязали мятежники, действительно здорово действовала на нервы. Мелкие стычки, нападения на патрули и форпосты, засады… Чего уж тут веселого? В каждой занюханной деревеньке мы были вынуждены держать свои отряды, чтобы хоть как-то контролировать территорию. Либо торчишь в какой-нибудь дыре, подыхая от голода и холода, каждую минуту рискуя получить стрелу или камень из пращи, либо месишь грязь на строительных работах и ходишь строем. Вот и вся война.

Но говорить все это Крохе я не стал. Как ни крути, а я его командир. Значит, должен делать вид, что сам не свой от счастья, и эта война — лучшее из того, что я видел. Старший центурион Квинтилий Бык ходит именно с такой рожей — светящейся от радости и гордости за римское оружие.

— А кто в эту кампанию командовать будет? — не унимался Кроха.

— Тобой буду командовать я. Остальное — тебя волновать не должно.

— А тобой кто?

— Бык.

— А Быком?

— Отстань, Кроха. Выпей лучше. Не сегодня — завтра выступаем, так что наслаждайся. О службе еще успеешь подумать.