Легкая голова
Шрифт:
На последних словах, показывая, как надо взбодрить бренд, начальница расправила плечи и рубанула воздух обтянутым лягушачьей кожицей энергичным кулачком. Тотчас многие из поздравительной команды выпрямились, демонстрируя нужную бодрость, тут и там сверкнули глаза.
— Можно, конечно, и передать, — вздохнул Максим Т. Ермаков, присаживаясь боком на крякнувший столик Маленькой Люси. — Только встанет это во что? Агентство смету вам нарисует — и что туда заложит? Своих бухгалтеров, свою аренду, парковку свою. За нашу парковку фирма мало платит? Вот, и на чужую раскошелится.
— А это не ваше дело! — злобно отрезала Ика, и Максим Т. Ермаков сообразил,
— Да я же не к вам, Ирина Константиновна, — благодушно расплылся Максим Т. Ермаков. — Я вот к Люсе пришел. Праздник же сегодня. Поздравить и все такое…
От такой невиданной наглости команда охнула. Кто-то дернул шарики, давно и мирно дремавшие на шкафу, ктото бросился вперед с корзиной хризантем. Из этой кутерьмы на секунду вынырнула Большая Лида: ее тяжелые щеки рдели кирпичами, сладкие духи обдавали ядовитым жаром, точно ими плеснули на раскаленную печь.
— Ну ты и гад, — прошипела она Максиму Т. Ермакову прямо в лицо. — Правильно тебя ненавидит народ. Оба вы гады, — адресовалась она отдельно Маленькой Люсе, какойто совершенно прозрачной в своей отстраненности, все пропускавшей через себя и ничего не воспринимавшей.
— Люсенька, с праздником тебя, с днем, так сказать, начала весны, — громко и торжественно произнес Максим Т. Ермаков и положил перед Люсей букет.
Казалось, эти цветы были первым, что Маленькая Люся увидела сегодня по-настоящему. И они стоили того. Белые розы в запотевшем целлофане чуть-чуть раскрылись, словно сделали вдох; нежный зеленоватый оттенок лепестков был как естественный румянец растения, шипы, будто слезами, заволокло чистыми каплями воды. Дивная прелесть такой банальной вещи, как семь штук роз, внезапно сообщила жлобскому поздравлению настолько высокий и трепетный смысл, что Максим Т. Ермаков смутился.
— Ой, какие… — прошептала Маленькая Люся, беря букет на руки, будто подкинутого младенца.
Поздравители не дали Ике полюбоваться на эту странную сцену. Людской клубок, нестройно выкрикивая какие-то подхалимские стихи, выкатывался в коридор. Большая Лида выхватила из платяного шкафа рыхлую шиншиллу оскорбленного начальства и, тряся пальтишком, словно собираясь им накрыть всю свою кипучую кодлу, пристроилась в арьергард.
— Спасибо, Максик, — тихо проговорила Маленькая Люся. — Очень красивые цветы.
Настала тишина, в глубине которой еще звучало округлое эхо удалявшихся поздравлений, потом мелодично звякнул поглотивший Ику центральный лифт, и тишина расслабилась, привольно разлилась по этажу. Малоформатный социальный прогнозист осторожно заглянул в приемную и, убедившись, что в помещении стало свободно, просеменил на угловой диванчик, где всегда сидели его дежурные коллеги, общипывая комнатный цветок, похожий на петуха. Максим Т. Ермаков давно заметил, что если для уличной наружки используются крупные мужчины с крепкими затылками, то на дежурства в помещениях всегда назначаются маленькие и субтильные — вероятно, чтобы офицер мог умещаться и выполнять свой долг в самом неудобном и тесном углу. Этот, предпраздничный, был какой-то совсем никудышный. «Ну вот, я и в жопе. На голой зарплате. Поверить не могу», — тоскливо думал Максим Т. Ермаков, машинально наблюдая за гэбэшником, вынувшим из кармана растрепанный пакет с глянцевым пистолетом на полуоторванной обложке и нырнувшим в рыхлое чтиво по самую макушку. На месте денег, вынутых Икой из жизненных планов и из самой души, образовалась пустота: Максим Т. Ермаков чувствовал
Малоформатный гэбэшник, почувствовав на себе внимание объекта, оторвался от тряпочной страницы, коричневые брови его, похожие на черствые корочки хлеба, полезли высоко и вопросительно. Максим Т. Ермаков решительно подошел к нему, и гэбэшник встал, как перед начальством, с указательным пальцем, заложенным в книжку.
— Молодец! Герой! — Максим Т. Ермаков хлопнул гэбэшника по пустому плечу пиджака, ощутив под бутафорской ватой как бы маленький гладкий камень. Лицо гэбэшника не дрогнуло, только в немигающих глазах будто упала свинцовая заслонка. — Ладно, я пошел, — бросил Максим Т. Ермаков, направляясь к дверям.
— Максик, подожди, — окликнула его дрожащим голосом Маленькая Люся. — Мне очень надо с тобой поговорить.
— Пойдем покурим, — попросила Маленькая Люся, нервно дергая ящики стола в поисках сигарет.
Курилка располагалась далеко, на боковой белесой лестнице, и была обустроена со всеми неудобствами, приличествующими корпоративной борьбе с нехорошей привычкой и потреблением чужого продукта. Идти надо было через весь этаж, потом подниматься, снова шагать вдоль длинной, сочащейся холодом стеклянной стены, затем спускаться на четыре пролета, тесных и крутых, чтобы достичь, наконец, замшелой от пепла тумбообразной урны, механически спускавшей окурки в черную водицу.
На дне лестничного пролета тесная толпа гудела, дымила, жестикулировала сигаретами; народу было, как на адской сковородке. Внизу, у стенки, Максим Т. Ермаков заметил две характерные макушки, крепкие и колючие; а может, ему теперь везде мерещились гэбэшники.
— Сюда, — он подтолкнул растерявшуюся Люсю в мутную стеклянную дверь.
Они оказались в тихом коридоре чужого этажа. Невдалеке виднелся красный, похожий на пухлый дамский рот, дизайнерский диванчик и растение в кадке, словно склеенное из жесткой гофрированной бумаги. Из принадлежавшей растению плесневелой землицы торчали свежие окурки, и Максим Т. Ермаков спокойно вытащил «Парламент».
— Тут, вроде, тихо, — проговорил он, пытаясь ровной интонацией успокоить Люсю, у которой пляшущая в пальцах сигаретка никак не брала огня.
— Макс, — произнесла Маленькая Люся грубым мокрым голосом, — ты знаешь, у меня Артемка, сын… Ну, ты в курсе… Его прооперировали в кардиоцентре. Успешная операция, я хирургу цветы отнесла, коньяк. И вдруг — стали отказывать все органы… Словно кто его отключает, систему за системой… Он в реанимации, в сознание не приходит уже двенадцать дней. Врачи говорят, что и не придет. Может, он слышит меня…
Тут глаза у Люси сделались вдвое больше и заблестели страшным зыбким блеском; вдоль носа двумя дорожками поползла горячая влага и, мутная от пудры, закапала с подбородка. Максиму Т. Ермакову стало не по себе. Он еще никогда не видел, чтобы слезы вот так непрерывно текли по неподвижному лицу, точно вода по камню.
— Я очень сожалею, — ответил он словами положительного персонажа из голливудского фильма. Прозвучало глупо, и Максим Т. Ермаков в досаде дернул пальмовый лист, отчего растение сухо загремело у них над головами.