Легкая поступь железного века...
Шрифт:
— Ваше сиятельство! — воскликнул Александр.
— Что ж такого? Дело самое разумное… Ладно, ладно, глазищами-то не сверкай. Знаю, что не трус, не сбежишь. Эк горячка в тебе взыгрывает порой, это плохо, Саша. Да и как Прокудин сумел заметить, что ты им интересуешься? Зачем ты к нему так часто таскался?
— Виноват, Алексей Петрович.
— Виноват… Эх. Да, уезжать тебе надо из Петербурга, это как пить дать. Сразу не возвращайся, отменяю распоряжение. Человечка верного пошли сперва ко мне, я дам знать, можно ли тебе обратно в столицу. Признаюсь: не хочу я потерять тебя, Саша, мало сейчас преданных людей. Очень мало…
Четыре стука с промежутком — условный знак. Наденька счастливо затрепетала и поспешила открыть дверь своей комнаты. Порог переступил молодой человек. Девушка метнулась к нему, а верная камеристка Дашенька заперла дверь изнутри и скрылась в смежной комнатке.
— Александр, жизнь моя, почему так долго не приходил?
— Я и сейчас зашел к тебе попрощаться, — грустно отвечал Вельяминов.
— Как же, Сашенька?!
— Я уезжаю, мой друг, да и вернувшись, увы, пока не смогу тебя видеть.
— Почему?!
— Иначе я окажусь в непонятном положении. Не спрашивай, радость, ни о чем. Верь, все плохое пройдет, надо лишь потерпеть.
— Это… опять твоя служба?
— Да.
Надя покачала головой. Тихие слезы поползли по бледным щекам.
— Видит Бог, Саша! Я люблю тебя больше всего на свете! Но… я ничего не понимаю.
— Если б ты что-то поняла, — грустно улыбнулся Александр, — я был бы в отчаянии.
Что-то загадочное промелькнуло при этом в печальном взгляде его возлюбленной…
Юный дипломат присел на диванчик, Надя прильнула к нему, закрыв глаза.
— Не грусти, — нежно говорил Александр, перебирая в пальцах пепельные пряди ее мягких волос. — Когда-нибудь граф Бестужев направит меня послом в Швецию… нет, лучше в Англию. Я возьму тебя с собой. К этому времени ты будешь уже моей женой, госпожой посланницей. Мы поплывем под парусами по синему морю, которое по утрам будет розоветь от зорьки, а вечерами золотой закат разобьется в нем на сонмы крошечных алых солнц…
— А потом будет буря, — в тон ему подхватила Наденька, — и нас накроет огромной волною. Крепко схватившись за руки, мы медленно пойдем ко дну… и туманные острова Альбиона так и не дождутся великолепного русского посла с его госпожой посланницей.
Александр засмеялся.
— Однако ты очень мрачно настроена сегодня, звезда моя!
— Просто я не хочу расставаться с тобой! Сашенька, я готова плыть с тобой под парусами, готова мчаться с тобой хоть на край света… я хочу быть рядом. А ты, едва явившись, тут же ускользаешь. Ты все знаешь обо мне, я о тебе — почти ничего.
— Но подумай, легко ли мне? Твой отец считает меня своим врагом…
— А так ли это? Вот, ты опять молчишь.
— Да. И поэтому я хочу расстаться с тобой до тех пор, пока мы не сможем обо всем говорить открыто.
— Но почему ты против того, чтобы сестра твоя знала, что мы любим друг друга? Хоть с ней я могла бы говорить о тебе!
— Не сердись, Наденька. Я не хочу, чтобы Наташа становилась посредницей между нами. Есть что-то неправое в наших свиданиях. В любви все должно быть открыто и честно. Любовь — не политика. Да, я опять ускользаю. Пора. Меня сейчас ждут… очень ждут.
Камеристка уже ожидала у двери, она вывела Александра черным ходом, как делала не раз. Надя, забившись в угол дивана, торопливо отирала слезы…
Наталья приказала себе не поддаваться отчаянию, не тосковать, не лить слез. Она занималась обыденными делами, и со стороны казалось, что все хорошо, но так только казалось. Иногда у девушки возникало ощущение, что она проваливается в сон, продолжая делать то, что привычно, отдавая распоряжения по хозяйству, словно заведенная кукла. В свет она не выезжала и несколько дней вообще никого не видела. Александр уехал, до того забежал попрощаться, выпросил у сестры богатый полушалок, что хотела она подарить на день ангела любимой горничной.
— Я Матренушке подарю, сейчас уж некогда что-либо еще искать.
Матренушка была их няней, Саша нежно ее любил.
— Так ты едешь в Горелово?
— Не знаю, душа моя, как сложится.
А потом они поссорились. Александр советовал и сестре покинуть столицу, Наталья отказывалась, утверждая, что Надя тогда останется совсем одна.
— Но ведь тебе может грозить опасность! А Наде — нет.
— Никакой опасности нет и для меня.
Брат настаивал, Наталья возражала. Александр знал, что сестру не переупрямить. Была минута, когда он с отчаянья решил остаться. Но тут же встало перед мысленным взором несчастное лицо Петруши, лучшего друга — самое несчастное лицо, какое он только видел! Ох, как же он, Александр Вельяминов, запутался…
С сестрой помирились. Она перекрестила его, он умчался… И Наталья осталась одна.
Дядя тоже вдруг куда-то исчез. Племянница почти не замечала его отсутствия. Выбралась в церковь. Карета катилась по грязи — мощеные улицы были роскошью для молодого Петербурга. Наталья ездила в церковь бедную, даже убогую, со скудным убранством. Здесь почему-то легче было молиться. Немолодой батюшка, служивший усердно, выглядел при этом постоянно усталым, и во всей его скорбно согбенной фигуре ощущалась немощь. Он очень нуждался, и Наталья всегда щедро жертвовала на храм.
Среди прихожан чувствовалось какое-то напряжение, словно что-то случилось, словно война… Наталья почти машинально отметила это в уме, но много думать об этом не сочла нужным.
Через несколько дней, стоя у окна в своей комнате и глядя на роскошь сада, Вельяминова услышала за дверьми странный шум, ругань, потом женские всхлипывания… Двери растворились с треском, и девушка увидела вовсе незнакомого молодого человека в мундире Измайловского полка, входящего к ней без церемоний.
— Вы будете Вельяминова Наталья Алексеевна?