Легкая поступь железного века...

Кравцова Марина Валерьевна

— Не пойду с тобой! Пусти! — кричал Митя.

— Пойдешь, как миленький, — цедил Семен. — Все, что скажу, делать станешь…

И он устремился в чащу, таща за собой вырывающегося «монашка».

Меж тем Петруша, спешившись, воевал с Чурчилой. Ерема сразу же понял, что лучше не связываться — целее будешь, отпустил Ксению и дал драпака. Ксения метнулась прочь, а Чурчила, вытащив из-за пояса топор, бросился на поручика. Неизвестно, чем бы закончилась схватка, если бы подоспевшие солдаты не пришли Белозерову на помощь. Чурчилу быстро обезоружили и связали, а Белозеров, мгновенно о нем забыв, поспешил к горящей избе. Дверь оказалась запертой снаружи кем-то из подручных Шерстова. Петруша, закусив губу, одним ударом вышиб ее. Внутри у него что-то трепетало, он не

чувствовал ничего, не чувствовал ни жара, ни осыпающих его искр, не слышал, как вопили ему солдаты: «Ваше благородие, куда?! Сгорите!». Он даже не изумлялся, что силы его будто удесятерились. Когда дверь растворилась, освободился проход, с воплями вырвались из амбара трое человек, несколько других потянулись за ними, но были силой удержаны единоверцами, не желавшими «погибели их душенек». Петр сам ворвался в избу. Сразу же заслезились глаза, на миг показалось, что сознание уходит куда-то. Но что-то уже действовало в молодом человеке словно помимо него самого. Руки сектантов впивались ему в плечи, рвали одежду — Петр ощущал отовсюду силу, желающую захватить его, увлечь в свою погибель. Но его сила была сильнее. Подбегая к амбару, поручик, сам не понимая зачем, подхватил с земли небольшое поленце, и теперь орудовал им, бил по чьим-то рукам, бил тех, кто мешал пытающимся спастись. Петруша увидел, что кто-то еще вырвался на свет Божий. Пот, текший с лица потоком, происходил, казалось Петру, не от жара пламени, от которого в любую секунду могла обрушиться крыша, погребая всех… От какой-то борьбы он изнемогал, словно бился с самим сатаной. Вот схватил он за косу вопящую девицу, оторвал от нее дюжего молодца, вытолкал девушку наружу. Парня, набросившегося на него, ударил так, что тот рухнул без чувств. Выбежала на улицу обезумевшая женщина, таща за собой ребеночка за край рубахи, но сильные руки отца удержали малыша. Женщина, опомнившись, кинулась было обратно за сыном, вопя и рыдая. Петр оттолкнул ее, ударил в грудь ее мужа, вырвал у него из рук плачущего мальчика, бросился с ним к двери. Мать тут же схватила ребенка, побежала с ним прочь с криками и причитаниями. Меж тем пламя усилилось. От дыма ничего уже не было видно, ослаб голос фанатиков, даже в огне поющих какие-то псалмы собственного сочинения, зловещий треск поглотил все звуки. Петр, изнемогавший, потерявший ощущение реальности, едва лишь передал матери спасенного мальчика, снова поспешил было в амбар, но кто-то сильно стиснул кисть его левой руки. Какая-то иная сила, которой он вдруг подчинился, потянула его прочь от погибающей избы, от страшного пекла.

Это была Ксения. Изо всех сил бежала она прочь от амбара и тащила за собой поручика. Страшный треск за спиной заставил ее невольно обернуться, она споткнулась, упала, не устоял на ногах и Петр. Оба повалились на землю в невольном объятии и с ужасом смотрели, как рушится горящая крыша, взметая сноп искр и погребая под собою безумцев, отвергших последнюю возможность спасения.

Долгим остановившимся взглядом глядел Петруша на горящие развалины… Ксения, растрепанная и перепачканная копотью, вскочила на ноги, вновь потянула за собой Белозерова.

— Пойдем же, пойдем! — сказала она, но вдруг опять упала на землю и забилась в рыданиях.

К ним уже приближались солдаты, также ошеломленные тем, что произошло у них на глазах. Ксения прекратила рыдать, обвела всех злым взглядом. Резко, пружинисто вскочила на ноги.

— Хотите взять того, кто сделал все это? — обратилась она к военной команде, указывая подрагивающей рукой на обгорелые руины амбара. — Я знаю, где он прячется, — у Матвея-отшельника, больше негде. Я проведу вас.

И, не глядя ни на кого, Ксения пошла, потом побежала. Офицер дал знак солдатам, и они последовали за ней.

В чудесное ясно-синее небо уходили клубы дыма. Петруша, задрав голову, глядел на них. Он наконец-то почувствовал запах гари, отравивший прозрачность хрустально-чистого воздуха. Ощутил боль от ожогов. Поручик встал и, пошатываясь, побрел, куда глаза глядят. Слезы неожиданно ослепили его, он потрясенно повторял только одно: «Господи!..» Женщина, у которой он спас

ребенка, кинулась перед ним на колени, принялась было целовать его запыленные сапоги. Петр осторожно отстранил ее и пошел дальше. Но, в конце концов, опустился на траву, прижался спиной к стволу желтеющего дерева. Одна мысль терзала его сильнее, чем все мучительнее ощущавшаяся боль: зачем же они это сделали?

…Ксения не ошиблась. Семен действительно примчался сам и Митю притащил в уже знакомое последнему ветхое жилище Матвея-отшельника. Шерстов уверен был, что здесь он — в безопасности. Матвей крепко спал на голом полу после трудов по изнурению плоти, и Семен Иванович, усевшись напротив Мити возле убогого подобия стола, внушал ему тихим проникновенным голосом:

— И все изменится. Прекратится смрад позорных прегрешений, смрад этого мира гниющего. Мы, избранные, — не семя сатанинское! — возлюбим друг друга, облобызаем друг друга, и начнем новую жизнь во славу Божию.

— А до этого, — усмехнулся Митенька, — очистительный огонь?

— Всенепременно! А иначе, Митенька, голубчик, не поддастся сатанинский мир.

Митя тяжело вздохнул.

— Эх, Семен Иванович, видно, жить тебе на свете скучно стало…

— А и то, скучно… Мерзко! Возненавидел я сию скверну мира, в леса ушел…

— И других увлек на погибель!

— На погибель?!

— А то куда ж? Сколько душ погубил сегодня! Не страшно тебе, совесть не болит? Я, вот, сам хоть не видал, а сказал ты мне — опомниться не могу.

— Они, безумец, венец себе мученический стяжали!

— Не мученичество — грех один. Да и что… Вон, спит праведник ваш. Думает, что коли травой питается, да на голом полу почивает — так уж святее всех, так уж спасен. А в глаза ему загляни — страшно становится, такая злоба! Святые люди плоть изнуряют, чтоб дух высвободить из плена телесного, чтобы легче духу в молитве к Господу воспарить было, в смирении и любви. В смирении, Семен Иванович, и в любви! Потому и легко, и отрадно с теми праведниками, и они словно солнышко на всех свет изливают, и тепло с ними, душа радуется. А Матвей ваш — сатане работает. Гордыне своей молится, сатане это радостно, оттого он и силу дает Матвею такие лишения терпеть.

— Сатана дает?!

— А то кто же?

— Так-так, — Семен как-то странно взглянул на него. — А пойдем-ка, Митенька, прогуляемся…

— К оврагу страшному? — горько усмехнулся юноша.

— А то! Там толковать с тобой сподручнее будет…

— …Значит, не отступаешься от нечестия своего? — торжественно вопросил Семен, на краю оврага стоя.

— В нечестии ты пребываешь. Оврагом, вон, мне грозишь… А разве не запретил Господь всякое убийство? Ксения говорила, что в книгах святых про любовь прочла, а у вас любви за всю свою жизнь не увидела…

— Тяжко говорить с тобой, — перебил Шерстов, теряя терпение. — Битый час тебе о таких вещах твержу, о коих ни с кем иным и в жизнь бы не заговорил! Нет, смерти ты заслуживаешь, и ничего иного. Хоть и жаль мне тебя… Такие силы гибнут!..

И осекся Семен Иванович. Не ожидал того, что вдруг увидел. Никак не думал, что Ксения спасется, да еще солдат на него наведет! А вот они — словно из воздуха, гости незваные! И предательница бесстыжая, племянница двоюродная — впереди.

— Дядя! — крикнула она ему отчаянно.

— Молчи, змеища! — завопил Шерстов. — Эх, не сбылось! Одолевают силы бесовские…

Безумная тоска отразилась на лице его. Прошептал:

— Не предамся в руки антихристовы…

— Нет! Не делай этого! — воскликнул Митя, и метнулся, чтобы удержать его, но было поздно. Безжизненное тело Семена с разбитой головой застыло на острых камнях на дне глубокого оврага…

Глава девятая

Все смутно…

В тоске вернулись в Горелово потрясенные случившимся Петруша с Митей — да к новой беде. Нашли всех обитателей дома в великой тревоге: непонятным образом исчез Александр Алексеевич! Маша, едва завидев поручика, бросилась к нему, уткнулась в плечо. Она не понимала ничего, да и никто ничего не понимал.