Легкая поступь железного века...
Шрифт:
— Без любви да без смирения ни молитва, ни пост не впрок, — согласился Митя.
— Помнится, весна, солнце такое, что не хочешь, а радуешься, и трепещет в тебе все, едва ли не поешь… Прижмусь, бывало, лбом к окну, все смотрю, весне радуюсь… и так вдруг томительно становится, и так за порог тянет, на травку молодую… Вдруг скрип, лязг, отворяется дверь — я уж на коленях, лбом об пол бьюсь. Дядя посмотрит, уходит, довольный. А во мне переворачивается все! Уходит он, так я уж безо всякого притворства иконы целую, плачу и милости прошу. Чтоб переменилась жизнь моя проклятущая! А в последние месяцы… Вот уж недалеко было до греха! Лягу спать, а сама все мечтаю, как острый нож возьму… Так ведь и убила ж я его, Митя! Кабы я солдат
— На исповедь тебе надо.
— Как же на исповедь? Я и в церковь-то не ходила, сейчас и на порог не пустят.
— Пустят! Да вот… говорят, в селе Знаменка священник есть хороший, отец Сергий…
И Митя вдруг зарделся, вспомнив о том, кто рассказал ему об отце Сергии… Говорили-таки они давеча с Машенькой, довелось, о самом главном говорили… Ксения не заметила его смущения.
— Священник… не знаю, — пробормотала она. — Думать надо, что вообще делать мне теперь. Ничего у меня не осталось, кроме бирюзовых серег. До дома доеду ли… в старое именье мое, забытое, где родилась? Дорога неблизкая.
— Да куда ж тебе ехать сейчас? Да еще одной.
Ксения вдруг в упор глянула, да не просто дерзко, а так… Митя аж отпрянул, покраснев еще гуще.
— Ну а сам-то поедешь со мной? — напрямую спросила девушка, видя, что творит взгляд ее с Митей.
Он только и сумел отрицательно покачать головой. Как и ожидал, она мгновенно помрачнела, губы дернулись, и в глазах опасный огонек сверкнул — точь-в-точь как у дяди покойного.
— Отчего же нет?
— Да как же…
— Да так! В жены тебе себя предлагаю. Я… дворянская дочь — мужику. Там и обвенчаемся. В церкви той, что с самых малых годков мне помнится. Молчишь… Что? Не люба?
— Вот уж точно — бредишь, — тихо и грустно сказал Митя.
— Вот как ты…
— Да что с тобой? Не надо тебе никуда, кроме как до храма Божьего, Ксения Петровна! Пропадешь без того, ясно вижу — пропадешь, погибнешь… Церковь — единое Тело Христово, как член от тела отсеченный — мертв есть, тако ж и человек, от Церкви отходящий, сам себя от Христа отлучающий. Сама же чувствуешь души омертвение, злобу…
— Чувствую, — прошептала Ксения, потупив наконец взгляд, но что там в этом взгляде было спрятано, — об этом Митя и думать боялся. Она же сама и призналась:
— А, знаешь, Митя, монашек блаженненький, ведь сильнее всех я сейчас тебя ненавижу…
— Знаю.
— А если бы вдруг на тебя я — с ножом?
— Нет, — Митя ясно улыбнулся. — Не пойдешь ты ни на кого с ножом. Помолись-ка лучше, Ксения Петровна, да поспи немного… А я вот что… я сам к батюшке тому съезжу, поговорю с ним о тебе. Дождись только, не сбеги…
— А там поглядим, — усмехнулась Ксения и тряхнула светлой копной волос. А потом чуть ли не вытолкала Митю за порог. — Иди, монашек, молись!
— За тебя молиться буду, — вздохнул юноша. — Сколько сил хватит…
Узнав, что Митя едет в Знаменку, Маша взволновалась. Давно уже мучила ее, тяжко сосала сердце мысль, что увез ее тогда Петруша, и с отцом Сергием не смогла она повидаться в последний раз, не смогла попрощаться. Знала, волнуется — такой он! — молится… Оттого девушка и обрадовалась, узнав, что Митя направляется в родные ее края, но вместе с тем и встревожилась — а вдруг каким-то боком и до барина дойдет, что она в доме господ Вельяминовых прячется? Правда, известно было Маше, что Любимова хватил удар при виде горящего дома, но кто знает, в каком состоянии хозяин сейчас, о чем думает… Вот тогда-то и открыла она свою тайну Мите. Очень удивился юноша, узнав, что никакая Маша не сестра Вельяминовых, но беглая холопка. Яркой искоркой сверкнула в душе безумная надежда, да тут же и погасла… Все равно, не чета он этой девушке, а главное… она офицера любит. Само собой, обещался ей обязательно побывать в Любимовке, благо никто его там не знает, разузнать, как да что…
— Я с тобой поеду, — неожиданно заявила Мите едва ли не перед самым отъездом Наталья. Этого уж никто не ожидал! Наталья Алексеевна, от всех тревог места себе не находящая, успела уже внушить нечто вроде благоговейного страха Маше и Мите, и напрасно Ванечка Никифоров пытался им доказать, что барышня — создание добрейшее. Маша в этом, в общем-то, и не сомневалась, но от странных взглядов, то и дело бросаемых на нее Натальей, от пристального внимания, с которым девица Вельяминова за ней наблюдала, было не по себе. Наталья имела право даже на ненависть к ней, Маша смиренно это принимала, но ей становилось страшно. И вот теперь… Для чего барышне понадобилась Любимовка? Уж не для того ли, чтобы поставить в известность Степана Степановича, где скрывается его беглая холопка? Маша поделилась этими мыслями с Петрушей, но тот и слушать не захотел.
— Наталья Алексеевна никогда не предаст! — был его твердый ответ, хотя в глубине души он и сам терялся в недоумении по поводу странного поведения бывшей своей невесты.
Наконец, собрались — Наталья с неизменным своим Сенькой, и Митя. Петр и его возлюбленная отпускали их с тяжелым чувством. Кроме того, Маша, которую все считали близкой родственницей господ, невольно принимала на себя в их отсутствие роль хозяйки, что тяготило ее невыносимо.
…За окном метались тонкие вишни под жестким натиском ветра, еще чуть-чуть — и огромные капли брызнут на желтеющую траву, мгновенно переходя в обильный дождь, а там — и в ливень. При такой погоде очень хорошо, славно, уютно, сидеть в тепле за самоваром и угощаться, чем Бог послал, — через верного своего служителя — иерея Сергия. Сам батюшка Сергий ел мало, слегка поглаживая бороду, слушал он вдруг разговорившегося Митю, который, возбужденно блестя черными глазами, рассказывал обо всех приключениях — своих, Машиных, Ксеньиных. Слушал батюшка очень внимательно, но меж тем и думал о неисповедимости судьбы Божьей, приведшей в его тихий дом вместе этого мальчика-иконописца и утонченную красавицу-барышню, что сидит и тоже вроде слушает, а сама явно думает о чем-то своем…
Но вот Митя закончил рассказ, а закончив, тут же засмущался, раскраснелся, опустил длинные ресницы.
— Так что ж, — ответил на его речь священник, — ежели барышня Ксения Петровна пожелает, милости просим в гости! Так ей и передай. Да и не пожелает, так все-таки уговори как-нибудь. Только не стращай ничем и не шуми, — это ей, видать, от дядьки ее чумового поперек горла… А вообще-то… ох как все сие удивительно! Ну а Машеньке передай — на всех на нас Божий суд найдется, и на обидчика ее, Степана Степановича, нашелся. Да милостивый суд — ждет Господь обращения грешной души. А все ж таки и страшный — как его тогда, при пожаре, удар его хватил, так все и не оправится никак. Теперь лежит да, видать, думает о жизни-то, как прожил, чего путного сделал али непутевого. Ох, как Господь сейчас обращения его ждет! Был я у него… Лежит, насупился, слова сказать не может — язык отнялся. Я и так, и эдак, мол, давай исповедывать буду, грехи называть, а ты кивай, коли есть грех такой. Еще сильней нахмурился и знаком показывает: ничего не хочу, мол. Вот. И как уж быть с ним теперь? Я-то все о нем расспрашиваю, а сам не еду пока. А он совсем нынче один, даже старый друг его, господин Бахрушин, не навещает. Дочке, говорят, писали за границу, ни ответа, ничего… Вот так.
— Навестить бы его, — робко изрек Митенька, почувствовавший, несмотря ни на что, сострадание к Любимову.
— И то, — обрадовался отец Сергий.
— Батюшка, — вдруг заговорила молчавшая дотоле Наталья. — Давно вы в этом селе служите?
— С младых лет, здесь еще и батюшка мой служил. Здесь я и родился.
— Так, может быть, помните такого… Павла Дмитриевича… — тут Наталья запнулась и нахмурилась, она вдруг поняла, что даже не знает фамилии человека, которому так доверилась. Вздохнув, продолжила: