Лёха

Берг Николай

— Ты не вздумай, сукин кот, трепаться им, что из будующего, дескать!

Потомок мрачно кивнул, стараясь, чтобы это было незаметно. Проскочило, как раз конвоиры отвлеклись на что-то их заинтересовавшее и, глянув туда, куда они глядели Семенов сразу и не понял, что это такое. С его положения, сидящего на полу в машине, дороги было не видно, а вот трех мужчин и женщину в гражданской одеже — городской, как он успел заметить, видно было достаточно хорошо, потому, что эти четверо не стояли на дороге, а были развешены на сучьях деревьев довольно высоко. Зрелище такое было в новинку Семенову, раньше ему повешенных видеть не доводилось ни разу в жизни и теперь ему стало еще страшнее, тем более, что конвоиры весело ржали, тыча пальцами

в удаляющиеся тела с одинаково свернутыми набок головами. Боец еще успел порадоваться, что из-за пыли толком лиц у мертвецов видно не было. Лёха тоже глядел на это зрелище, открыв рот от удивления, только азиат безучастно сидел, опустив глаза в пол.

Конопатый конвоир горделиво посмотрел на пленных и что-то снисходительно пояснил, улыбаясь.

Семенов ничего не понял из сказанного, вроде слово «коммунистен» проскочило.

Машинка бодро перла дальше. На душе становилось все тоскливее и тревожнее. Потому как сначала еще было как-то не вполне понятно, что произошло. То есть понятно, но все же не совсем. Не вполне отчетливо, что ли. А вот теперь дошло. Проехали километров десять, дорога стала шире, правда трясти меньше не стало. Наконец остановились, конопатый достал те самые петровские бумажки, ловко спрыгнул на землю и заорал кому-то, видно своему знакомому:

— Alter! Guck mal! Was ist das?

Подошедший сбоку голый по пояс белобрысый парень в очках с интересом взял бумажонки, пролистал их, бурча под нос что-то вроде:

— … er hat wie einen Vogel geschriebt. Was ist das fur die Scheisse?

— Ist das interessant, Gustav? — поинтересовался другой конвоир, когда парень в очках прошурстил всю тощенькую стопку листов. Парень глянул на сидящих в полумраке кузова пленных и спросил почти без акцента:

— Ваши бумаги?

Семенов тут же отозвался, привстав:

— Так точно! На самокрутки взяли, на дороге валялись. Мягкая бумага, хорошая.

— Latrinenpapier — уверенно резюмировал очкастый парень, махнув рукой в сторону.

— Saugut — разочарованно отозвался конвоир и тут же вызверился на все еще сидящего на корточках Семенова:

— Du schaebides Wesen! Setz dich auf dein funf Buchstaben!

Сказанное было непонятно совершенно, но характерный жест и злое выражение конопатой хари сомнений не оставляли и потому Семенов послушно сел как раньше, обалдело оценивая виденное только что. А конвоир грустно сказал напарнику с винтовкой:

— Sie ist total verfickte!

— Deines Blech wartet auf dich, Alte Hase! Mehr Mut zur Risiko! — пафосно, словно с трибуны, ораторским голосом заявил очкастый, лыбясь при этом во весь рот и поблескивая очками. Долговязый конвоир тоже ухмылялся. Но не так отчаянно, деликатно. Конопатый, брякнув о борт автоматом, залез обратно в кузов.

— Hau ab! — печально буркнул конопатый очкастому и рявкнул что-то в сторону кабины. Машинка тронулась и покатила дальше, а Семенов перевел дух. Одной бедой явно стало меньше, и чертовы бумаги все-таки оказались не секретными и не важными. Такой вывод позволял сделать тон, которым отозвался о бумагах этот ученый молодой человек, а также и то, что рукой он показал на странноватое, но не оставляющее сомнений сооружение рядом с дорогой. Сооружение это было из нескольких жердей и канавки, на жердочке, словно птички жопами к дороге как раз сидели трое голых немцев и недвусмысленно гадили в эту самую канавку. То есть бумаги этот смекающий в русском языке германец счел достойными только полевого сортира. Вот и ладно. Боец припомнил все виденное, опять же удивился, потому как кроме сортира с голыми немцами он успел увидеть, что неподалеку там же был пруд, где голых германцев было полным — полно, причем расположились они по-хозяйски, совершенно беззаботно, словно дачники какие, или как в санатории, о котором Семенов читал до войны в газете. И сам переводчик этот спокойно подошел голышом, это стало заметно, как

только Семенов приподнялся на корточки и борт кузова перестал загораживать переводчика. На нем только какие-то спортивные тапочки да очки были. Срамота какая! Загорают они, значит. Как городские на пляже. И не стесняются совершенно — чуток подальше и в стороне от пруда, где разлеглись на своих подстилках германцы, боец успел еще заметить здоровенный танк, по привычной зеленой краске судя — наш. Так и на нем возились совершенно голые германцы. То есть совершенно никакого стыда у людей — а ведь дорога совсем рядом, мало ли кто пойдет или поедет. Дома, интересно они тоже так себя ведут?

Нет, самому Семенову тоже доводилось купаться голышом, да и девки деревенские тоже не одетыми в речке плавали, но не так вот нагло. Совесть все-таки была, и места выбирали побезлюднее, а не прямо у дороги. Да и друг друга не стесняются германцы, вон прямо рядком лежали, один даже книжку какую-то читал в яркой обложке. Пожилой уже, седатый. А танк видно тот самый и есть, ворошиловский, о котором толковали с танкистами целую вечность тому назад, а на самом деле вчера еще. Хороший танк, здоровенный, и пушка мощная, сразу видно. И не битый вроде по первому взгляду, не горевший, а немцам достался. Видать тоже бензина не было или поломалось что.

Семенову стало досадно, что такое чудо техники, повозка самобеглая, бронированная, да еще с пушкой и пулеметами из-за такого пустяка пропала. Денег-то она, наверное,

стоит немеряно, одного железа сколько ушло, да не просто железа, а особой дорогущей качественной стали. Сколько ж всего полезного можно было бы из нее сделать! А теперь на нем немцы разъезжать будут. И тут Семенову стало жалко, что танк не горелый и не разбитый в щепу стальную. Так оно было бы спокойнее.

Впрочем, очень скоро мнение его переменилось. Машина встала, долговязый с винтовкой не спеша вылез наружу, а конопатый нетерпеливо махнул рукой и велел:

— Raus! Weg!

Затекшие от неудобного сидения ноги не очень хорошо слушались, но, в общем, под колючим взглядом автоматчика засиживаться не очень хотелось, потому все трое вылезли поспешно, как только могли. И немножко оторопели. Ветерок нес странный букет запахов — вроде как пережаренного мяса, подгоревшего до углей и тухлятины и мертвечины. И еще чего-то и все вместе было отвратным донельзя. И, в общем, было понятно — откуда, потому как тут, на окраине малюсенькой деревушки в десяток домов стояло несколько разбитых и сгоревших грузовиков и танков. Наших, похоже, потому как Семенов не шибко разбирался в технике, секретно же многое было. И прямо под ногами валялась с трудом узнаваемая канистра, будь они неладны, эти канистры, только пухлая, вздутая изнутри взрывом, уже успевшая поржаветь и потому еще более странная.

Автоматчик из кузова протараторил что-то своему напарнику, так, что боец ни слова не разобрал, тот кивнул в ответ, сказав:

— Jawohl!

Конопатый кивнул, перебрался из кузова в тесную кабину.

Машинка уехала, а трое пленных остались как раз перед точно таким же громадным танком, как тот — у пруда. И воняло от этого танка сладковатым, приторным и липким запахом мертвечины. А чтобы не спутать запах этот — еще и мух тут вилось роями, веселых и радостных мух, прилетевших на пир.

Конвоир, сохраняя на своей белесой харе непреклонность и мужественность, старался держаться невозмутимо, но вроде как побледнел с лица, и вроде как его мутило. Он встал поодаль от вонючего танка и приказал:

— Abdecke Aas! Schnell!

И сделал несколько копающих движений, словно держал не винтовку, а лопату.

— Хочет, чтобы мы наших упокойников прибрали — догадался вслух Семенов.

— Nimm Schaufel aus Kampfwagen!

Глянув, куда ткнул пальцем германец, боец понял, что тот имеет в виду — на боку танка в зажимах была лопата. Нормальная такая обычная большая саперная лопата, БСЛ.