Лёка
Шрифт:
Старый дом встретил ее могильной тишиной, но Лёка даже была довольна тем, что матери уже нет в живых – ей не хотелось никого видеть, и тем более не хотелось отвечать на вопросы.
Ей вообще не хотелось ни говорить, ни двигаться, и потому Лёка, в прошлом большая аккуратистка, не стала освобождать дом от паутины и пыли. Она долго не могла найти себе места – в доме было три жилые комнаты, но Лёке не было комфортно ни в одной из них. Лишь одна комнатушка устроила ее. Много-много лет назад отец Лёки увлекся фотографией и оборудовал себе малюсенькое помещение без окон и с плотно закрывающейся дверью. В этой темной конуре, похожей на склеп, Лёке было почти спокойно, и вскоре она перебралась туда – перетащила диван-малютку,
Здесь Лёка и проводила все дни. Просто сидела или лежала на диване, закрыв дверь и включив лампу. День за днем, день за днем…
Ей не хотелось почти ничего. Та, вчерашняя Лёка, с ее любовью к мужскому вниманию, с ее страстным стремлением к жизненному успеху, умерла. Теперешней Лёке было даже странно и непонятно – как это она могла что-то такое хотеть или к чему-то такому стремиться.
Лёка нынешняя хотела только одного – вернуться в тот злополучный день, когда она напилась и оставила своего маленького сына замерзать в коляске. Она хотела этого всеми силами души, но достичь желаемого, конечно, не могла. Она отдала бы все, что у нее осталось, все без остатка, лишь бы только вернуть этот день! Если бы за это нужно было заплатить жизнью, она с радостью умерла бы. Но и ценой жизни нельзя было вернуть прошлое. И от этого в душе Лёки царила плотная, как осенняя туча, непроходящая тоска. С этой тоской она просыпалась по утрам, с этой же тоской засыпала. Но и сны не приносили ей покоя – каждое утро она просыпалась в слезах, хотя и не помнила, что именно ей снилось. Впрочем, ей и не нужно было вспоминать – она без того знала ответ.
Димка перестал ей сниться. Когда-то она была бы этому очень рада, но теперь ей было наплевать. И Станислав ей тоже не снился никогда. Чувства, которые раньше испытывала к нему Лёка, нельзя было назвать любовью, но, в то же время, она относилась к нему хорошо. Она прекрасно помнила о том, что за год их встреч Стас ни разу не обидел ее. Если бы не смерть Даниила, Лёка, наверное, грустила бы о своем погибшем принце. Но острая боль от смерти ребенка напрочь заглушила все остальное, в том числе и боль от смерти его отца.
В старом доме были телевизор и магнитофон. Телевизор почему-то не работал, а вот магнитофон исправно крутил старые кассеты, хрипло извергая из себя мелодии прошлых лет. Лёка перетащила магнитофон к себе в комнатушку и ставила любимые кассеты отца, а также те, которые когда-то любила сама. Чаще всего она по сотне раз за день прокручивала одну и ту же композицию. Музыка не прогоняла тоску, но все-таки как-то дурманила сознание, и Лёке становилось легче. Совсем чуть-чуть, но – легче.
Человеческий мозг вряд ли способен долго оставаться один на один с совершенно неразрешимой проблемой, во всяком случае, мозгу Лёки постоянная тоска сулила скорую гибель. Лёка вплотную подошла к грани, перейдя которую человек может существовать только в психиатрической лечебнице. Спасая себя, ее разум придумал для себя выход.
В какой-то момент ей вспомнилась одна газетная статья. В ней автор утверждал, что во время смерти, в тот момент, когда душа покидает тело, человек видит прекрасный, солнечный луг, и его на этом лугу встречают родные, которые умерли раньше него. Лёка не могла вспомнить подробностей, более того, возможно, все это она не читала, а просто выдумала, но она ухватилась за этот луг, как утопающий хватается за спасательный круг.
С этих пор она начала ждать этого луга, жаждать этого луга, алкать этого луга! Она была уверена – когда-нибудь она умрет, и этот луг будет. И на нем она встретит Даничку. Уже подросшего, хотя – все-таки маленького. Она часто видела эту встречу: она идет по лугу, ноги по щиколодку утопают в траве, а ее сын – пятилетний или, может, семилетний, бежит к ней. Они встречаются, она плачет от счастья, ласкает его и говорит только одно: «Прости, прости, прости!».
Да, конечно,
Кроме ожидания этой встречи, этого луга, в жизни Лёки не было ничего. Ранее порывистая, требовательная, не способная чего-то ждать долго, теперь она терпеливо-терпеливо сидела часами на диване и смотрела вдаль. Перед ее глазами была серая стена, но это было не важно – Лёка была уверена в том, что когда-то стена исчезнет, появится долгожданный луг, и потому она смотрела, смотрела, смотрела, не желая пропустить даже минутку.
Ожидая смерти, Лёка, тем не менее, больше не пыталась убить себя сама – слишком мучительна была предыдущая попытка. Но она не сомневалась в том, что человек, который не хочет жить, и так не проживет долго. Она больше не смотрелась в зеркало, и потому не понимала, насколько права. Если бы она смогла посмотреть на себя со стороны, то увидела бы худую, изможденную женщину с больными глазами. Седые пряди были не очень видны в ее светлых волосах, но после попытки суицида она стала заметно клонить шею вправо. В те редкие минуты, когда ей все-таки приходилось выходить на улицу и ее видели редкие прохожие, вид ее бывал настолько странным, что ни один незнакомый человек никогда не решался заговорить с ней.
К счастью, выходить из дома ей было почти незачем. На улице находились колодец, сарай с углем и туалет. Больше вне дома Лёку ничего не интересовало.
Мама Лёки была запаслива и экономна. Она получала пенсии больше, чем могла потратить, и на излишки денег пополняла запасы продовольствия. Поэтому Лёка в наследство получила не только старый дом, но и несколько мешков сахару, муки и разных круп, больше десятка пачек соли, несколько банок с топленым жиром. К тому же, в просторном погребе годами сберегались консервированные огурцы и варенье. Все это было более или менее пригодно в пищу. Правда – одну из круп основательно попортил жучок, а другая горчила, но готовить кашу из всего этого было, в общем-то, можно. Каша никогда не получалась вкусной, но Лёке было все равно.
Соседи не тревожили ее. Городок Шахтерский процветал во времена СССР, но в 90-е закрылась одна из шахт, и в городе поубавилось работы. С тех пор в Шахтерском было много брошенных домов. Старики постепенно умирали, трудоспособная молодежь уезжала в поисках лучшей доли. Дома с заколоченными окнами, прогнившие, повалившиеся заборы, разросшиеся на всю улицу деревья – все это было привычно в этом городе, медленно умирающем после закрытия шахты-кормилицы.
На улице Лёки тоже пустовали несколько домов, и два из них – как раз рядом с ее домом. Дальше соседями были старенькие, общительные пенсионеры, доживающие свой век. Они знали Лёку с детства, считали ее отличной девочкой и поначалу были рады ее возвращению – все-таки живая душа рядом! Но эта новая Лёка при редких встречах отвечала односложно, а могла и не ответить вовсе. Соседи удивлялись, шептались между собой, но вскоре оставили ее в покое. Кому приятно откровенное равнодушие? К тому же, в глазах Лёки читалось такое огромное, такое щемящее горе, что даже самые болтливые пенсионеры немели рядом с ней.
Впрочем, не все живые существа были столь понятливы – вскоре после переселения Лёки в отчий дом ко двору приблудились две собаки. Сначала Лёка пыталась их гнать, но они не уходили, и Лёка быстро смирилась с их существованием. Одну из них – небольшую вертлявую дворняжку – она назвала Кнопкой. Кнопка любила рыть ямы и за короткое время перерыла весь двор. Другая псина была побольше и обладала способностью непрестанно лаять много часов подряд. Заткнуть ее было невозможно. Лёка назвала гавкучую псину Мерзостью. Собака против такой неблагозвучной клички не возражала.