Лёка
Шрифт:
– Когда-нибудь, – ответила Лёка. – Но обязательно должен! И я жду. Я долго ждать умею.
Снежанна притихла.
Это было не смешно. Совсем не смешно!
– И что – ты все это время ждешь? – спросила она осторожно. – Ждешь – и все?!
Лёка неопределенно пожала плечами.
– Иногда я молюсь, – сказала она. – Прошу Бога принять его в рай. Я ведь даже не успела его покрестить, он ведь совсем маленьким умер. А я не знаю, принимает Бог некрещеных деток в рай или нет.
– Так сходи в Церковь и спроси, – сказала Снежанна. –
Лёка отрицательно покачала головой.
– Не пойду, – сказала она. – А вдруг он скажет, что некрещеные детки в рай не попадают? Тогда получиться, что я его убила дважды. И просто убила, и своими руками в ад отправила! Как мне тогда жить? Уж лучше – не знать!
Она развернулась и вышла из комнаты. Теперь она всегда ходила полусогнутой – так меньше болели почки.
Снежанна посмотрела ей в след.
– Совсем плохая стала, – сказала она, глядя на свой живот. – Когда-нибудь просто забудет, что мы с тобой здесь сидим, и перестанет к нам приходить. Мы с тобой с голоду сдохнем, а она будет за стенкой сидеть, на лужок свой смотреть!
В последнее время она начала разговаривать со своим ребенком. В этом не было ничего удивительного – Снежанна была общительна. Сколько она себя помнила, ей было просто необходимо с кем-то говорить – чем-то делиться, кого-то обсуждать, над кем-то смеяться.
Сейчас она оказалась в вынужденном одиночестве, а ей так хотелось хоть изредка с кем-то поболтать! Говорить с Лёкой в последнее время стало совсем трудно, и Снежанна принялась разговаривать с существом, которое поселилось у нее в животе. Ребенок, естественно, не отвечал ей. Он временами барахтался, а чаще – не подавал признаков жизни. Спал, наверное.
Снежанна даже начала скучать, когда он не барахтался – говорить что-то спящему казалось ей неправильным.
– Эй, алё, да проснись ты! – говорила она и, как могла, раскачивала собственный живот. – Мамка поговорить хочет, а ты спишь!
Существует мнение, что дети в материнской утробе как раз засыпают, если их качают, а вовсе не просыпаются, но Снежанна об этом не знала. Во всяком случае, она поняла, что заставить малыша двигаться по своему желанию она не может, и это было немного обидно.
В остальном, ребенок был хорошим собеседником – всегда выслушивал и никогда не перебивал! Ему можно было пожаловаться, даже и на него самого.
– Вот блин, навязался ты на мою голову! – говорила Снежанна. – Сижу теперь здесь из-за тебя. А если б тебя не было – не сидела бы! Это точно. Так что ты как хочешь, а я сделаю аборт.
Если в ответ на эти слова младенец затихал, то Снежанна говорила так:
– Ах, тебе, значит, все равно?! Так ты сказал бы своей защитнице, что тебе пофигу, и она меня бы выпустила. А так – я тут мучаюсь, света белого не вижу, а ему – пофигу!
Если же младенец после слов об аборте начинал усиленно трепыхаться, Снежанна старалась его успокоить.
– Ладно, ладно, не прыгай там! Я подумаю. Может, и рожу тебя, раз уж так получилось. Рожу и оставлю в роддоме!
Малыш не переставал буйствовать.
– Ладно, не сердись ты. Но – сам подумай – куда мне с тобой? Мы с твоим папашкой живем плохо, разведемся, наверное, скоро. И с детьми я ладить не умею. Я вот даже с Кристинкой ладить не научилась, а что будет, когда родишься ты? Вот разведемся мы с Вороновым – как я буду жить с вами двумя на руках, скажи?
Если малыш на время затихал, Снежанне казалось, что он с ней согласен.
– Видишь – ты сам все понимаешь! – говорила она. – Папашка ведь твой – кобелина позорный! Он и раньше, сучек, мне рога наставлял! Я уверена, хоть и доказать не могу! Ты не представляешь, как это обидно и унизительно! Впрочем, если ты – девочка, то представишь когда-нибудь. Все они кобели… Ну, чего ты там опять запрыгал?! Думаешь, не все кобели?! Много ты понимаешь! Наверное, ты все-таки мальчик, поэтому его и защищаешь! А если девочка – значит ты просто дура! Сама, наверное, еще на ладошке помещаешься, а еще споришь с матерью!
Малыш затихал.
– Вот так-то лучше! – говорила Снежанна. – А то – спорит он! Твой папашка, наверное, и сейчас с какой-то мымрой кувыркается. И главное, я как отсюда выйду, даже предъявить ему ничего не смогу! Он, козлина, скажет: я думал, что ты умерла или с другим мужиком убежала, а значит – был не обязан верность хранить! И что я ему скажу на это, а? Эта больная, твоя защитница, думала об этом, когда меня сюда приковывала, скажи?!
В другой раз она начинала переживать о матери и дочери:
– Мама плачет, наверное. Моя мама, а твоя, значит, бабушка, – поясняла она. – Она ведь думает, что я умерла уже – представляешь? Горюет, конечно. Если б только можно ей было сообщить, что я живая – было бы еще терпимо. А так – прямо сердце кровью обливается. И все – из-за тебя, блин! Вот точно – аборт сделаю! Ладно, ладно – не прыгай так. Не буду. Куда уж тебя деть – живи, раз завелся! У тебя, кстати, есть сестричка, представляешь? Зовут Кристиной. Она с бабушкой живет, но я по ней скучаю, правда! Как выйду отсюда, обязательно ее назад заберу. Пусть с мамкой живет! Будете с нею играться. Или не будете? Я в семье одна, и не знаю, играются дети с такой разницей в возрасте, или нет. Но – поглядим, увидим!
В этих или похожих разговорах проходили дни. Дни складывались в одну неделю, во вторую, в третью…
Лёка не слышала всех этих разговоров. Она все больше уходила в свой собственный мир, и если бы не необходимость кормить Снежанну, совсем бы потеряла контакт с реальностью. Только Снежанна и ее не рожденный ребенок держали Лёку здесь.
И еще – боль в почках! Раньше Лёка думала, что самая сильная боль на земле – боль в зубе, когда инструмент стоматолога касается еще живого нерва. Но оказалось, что боль в почках может быть сильнее.