Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

Еще на малое время свет есть с вами; ходите, пока есть свет… Доколе свет с вами, да будете сынами света. Евангелие от Иоанна И родится поэт? разве только поэт — философ не менее. Гёте

Прочитав в январе 1981 года курс лекций о Декарте [1] ,

Мераб Константинович очень сожалел, — и как-то сказал мне об этом, — что в рамках отведенного ему времени он не успел должным образом разобрать и прокомментировать его трактат «Страсти души». — Ведь этот трактат, — добавил он, — о нас, о нашей психике — самой темной и разрушительной силе человека. Непостижимо, почему эта скотинка на двух ногах продолжает все же радоваться жизни?..

Предлагаемая читателю новая книга М.К. — именно об этой непостижимой радости. Когда через год, в феврале 1982-го, у него появилась возможность, на этот раз в Тбилисском университете, прочитать другой курс, он вновь обратился к этой теме, но уже на ином материале, опираясь не только на Декарта, но прежде всего на текст знаменитого прустовского романа «В поисках утраченного времени». И тем самым как бы завершил линию декартовского начала в создании собственной оригинальной философии.

Из наших разговоров с М.К. я знаю, что впервые он познакомился с романом Пруста в самом начале шестидесятых годов, когда находился в Праге, по рекомендации своего французского друга; одно из посвящений этой книги адресовано ему. И с тех пор буквально не расставался с Прустом. Во всяком случае, я видел его неоднократно с томиком галлимаровского Пруста и дома, и на пляже в Пицунде, где мы часто отдыхали, не говоря уже о том, что в последние годы он постоянно читал о нем лекции во время своих приездов в Москву. К тому же существует и еще одна, более обширная версия прустовского курса, прочитанного им тоже в Тбилиси, но уже в 1984 году.

Настоящие лекции издаются по расшифрованному с магнитофонных записей и просмотренному, но не правленному автором тексту, оригинал которого находится в его архиве. (Судя по всему, М.К. собирался на основе этих лекций сделать книгу, условно разбив ее на три части, — «Реальность души», «Живая форма», «Исполнение жизни в памяти книги» — и даже подобрал к ним эпиграфы.) На первоначальном этапе вся работа по подготовке этой книги к печати — сверка цитат, исправление существовавших ошибок и опечаток, компьютерная распечатка — была проведена Изой Мамардашвили и Давидом Лежава. Затем, на стадии редактирования — Леной Ознобкиной и мной — в присланной из Тбилиси рукописи была произведена необходимая стилистическая правка, выправлены неясные места, сняты смысловые повторы и т. д. При этом, понимая всю трудность передачи при публикации исходного речевого характера произведения, мы стремились, насколько это было возможно, сохранить его авторскую интонацию.

От имени Фонда философских и междисциплинарных исследований им. М.К.Мамардашвили хочу еще раз поблагодарить всех тех, кто на разных этапах принимал участие в работе над этой книгой, за посильную и бескорыстную помощь: Машу Зонину, Флору Зайцеву, Лену Петровскую. А также, пользуясь случаем, выразить искреннюю благодарность Т.Г.Твалчрелидзе, ныне покойной, и Диане Маглакелидзе, без инициативы которых эти лекции вообще не были бы прочитаны. Особая благодарность Международному фонду Сороса за материальную поддержку нашей работы.

Читателя же прошу обратить внимание в этой необычной книге на признание М.К.

— Все, что я говорю, в каком-то смысле автобиографично, так же, как автобиографично для меня обращение к Прусту.

— Я не раскрыл бы истины, если бы не прошел Путь.

Ю. Сенокосов …юность — единственное время, когда мы что-либо узнаем. Proust (I,730) [2]

В начало просится признание. Если я вообще что-либо узнал, достойное этого названия, то только в юности и только в свете опыта — таком слабом и колеблющемся! — который французы странным образом называют «невозможной любовью».

Имена, предания, легенды, места, рыцарский звон мечей — все это подступало внезапно к вырванному светом кружку, в «хмельной для глаза оболочке света» (О.Мандельштам) — грузинскому Столу. Легенды, коллективное знание, историческая память (единство которой и есть моя история), ежедневно разыгрываемые за Столом, когда любое событие превращается в праздник, в пир, несет с собой радость.

Родовые и дружеские кланы. Наш салон и аристократия — Стол и мир. И наши денди, светские знаки приличия, ритуал и фигуры.

Но где истина? Что значит эта древняя, но живая сила Стола, ее дух воодушевления? И почему я не могу? Ни праздника, ни радости жизни, так артистично инсценируемой, не чувствую и быть таким же — не могу. Почему? А как завидовал, как хотел! Как я хотел быть принят в грузинских «домах», быть таким же!

Мы принадлежим друг другу — и этого никогда не будет. Я грузин — и не был грузином.

Я чувствую — это ведь так, но поздно, не с той ноги встал, не с той ноги пошел. А может быть потому, что философ — всегда шпион? Гражданин «неизвестной Родины» и ее свидетель в этой?..

Читал Монтеня — и еще одна невозможная любовь — не с той ноги; не быть мне французом. Монтень, Монтескье, Стендаль, Руссо — мои юношеские влюбленности, прозрачные и неизъяснимые кристаллы. Сладко-тоскливо…

И вот, прожив большую часть жизни, вернувшись, и кроме «невозможной любви» к Грузии и Франции — и еще одной, уже личной, мужской, — подцепив неизлечимую прустоболезнь, я решил все это выплеснуть в книге. Что-то в ней может задеть читателя и на что-то надоумить в лабиринте собственного опыта и застрявших в глазах привидений, а что-то — совсем пройти мимо и быть неинтересным. Но в последнем случае, поскольку каждый — читатель самого себя, ему просто нужна другая книга.

Читать в себе! — единственное, что я могу сказать. Читать в чужой душе, когда бессмысленно говорить о влияниях или заимствованиях, то, что во мне (здесь я могу лишь повторить слова Паскаля: «Не в писаниях Монтеня, а во мне содержится все, что я в них вычитываю»). Или предложить записную книжку самого себя, в которой я снова с любопытством читаю, — с помощью Пруста.

…Эпические жесты Стола. Мир, в который мы переносимся и в котором — на мгновение — живем, преображенные ритуалом, мистерией и эпосом Стола. Эляция и радость преображения перед лицом священнодействующих жестов и звуков. Никакой трагедии, хотя все предметы — трагичны. Эпос вещей-жестов, «чистых объектов» (Пруст), которые не имеют с историей ничего общего. Стол — религиозное явление и в нем то, из чего и вырастают религиозные и почти мистические чувства. Вкушаем «кровь и плоть», goutons l'essence нашей памяти.

Бредовое и космато-перепутанное сознание, как всполохом прорываемое взлетающими птицами песни: но где мы? кто мы? Я никогда не смогу быть грузином — как у Пруста: никогда не смогу быть писателем.

В последних словах разумеются «последний суд» и «ад». Если воскресаем, то уже в этой жизни. Новая жизнь, новый мир — здесь. Все по эту сторону. Жизнь полна парадоксов и апорий. Силы жизни уничтожают жизнь. И случай, встреча — по благодати. Не дай Бог, по рангу. И поэтому — «последний суд», раз все по эту сторону, и вы — в истине. Что мог.