Лекции о Прусте (психологическая топология пути)
Шрифт:
В связи с этим правилом или аксиомой — всегда, в любой момент уже достаточно долго — пометьте себе слово «скорость», которое Пруст навязчиво повторяет. Пруст как бы предполагает, что мир в любой минимальный момент с огромной скоростью закручивается вокруг нас, и эту скорость мы не видим только в силу неподвижности нашего взгляда. Мы переводим глаза, а в действительности макроскопический момент перевода нашего глаза обладает мерой, совпадающей со мною, с моими возможностями измерения. Но может быть в этот момент мир завертелся с несопоставимо большой скоростью и подставил под мой взгляд те предметы, которые я увидел, и мне казалось, что это я их увидел, переводя свой взгляд с сидящей слева от меня дамы на молодого человека, сидящего немножко правее, а в действительности — я увидел именно так, потому что мир с чудовищной скоростью совершил движение и подставил себя в виде точки, в которой мы должны остановиться и в которой что-то должно начаться. Причем выбор и возможности свободы в этой точке не очень большие. Есть какие-то наложенные на нас ограничения.
Говоря о свойствах этой точки, я буду пояснять вам, что не случайно пользуюсь этим языком, потому что только этим языком можно высказать серьезность самой проблемы, указать на близость ее к нашим повседневным переживаниям и делам. И эту близость вы увидите. Итак, мы попадаем в поле какого-то взгляда, который нас приковывает. Под этим взглядом мы ужимаемся в точку. И наше обычное время, и все пространство, которое мы занимаем, — а мы занимаем его нашими связями, нашим положением в обществе, в социальной и культурной иерархии, мы занимаем пространство во времени нашего прошлого, нашего происхождения, в том времени и в том происхождении, которое мы помним и которое находится на линии нашего сознательного взгляда, — все это внешнее, фактическое ужимается, исчезает, редуцируется. Взгляд нас остановил, взгляд невидимого. Невидимое смотрит на нас. Не случайно древние в образах, которые они вырабатывали и которые выражали сами основы организации сознательной жизни человека, фиксировали запреты на выражение невидимого, святого, божественного или иллюстрировали это ликом медузы — самое страшное, что можно увидеть. Но мы-то договорились, что не будем испытывать страха. Если будем бояться, то не узнаем ничего. Вспомните античные изображения. Они имеют самое прямое отношение к законам того, как работает наше сознание. И знаем мы об этом или не знаем, мы от этих законов не уйдем. Лучше их знать. Я хочу привести цитату из последней части третьего тома романа Пруста:
Я ощутил запах бензина. Некоторым деликатным созданиям может показаться достойным сожаления, тем деликатным созданиям, которые всегда являются материалистами, и которым бензин портит сельскую местность, и достойным сожаления покажется это некоторым мыслителям, которые по-своему, тоже веря в факты, являются материалистами, воображая себе, что человек был бы счастливее, способен был бы к более высокой поэзии, если бы его глазам было дано большее число цветов, если бы его ноздрям было доступно больше хороших запахов…а мне бензин этот позволял населить запах, отвратительный запах бензина, цветами, садами родного Комбре… (III,892)
Помните, я говорил о точке равноденствия. Так вот, эстетическое качество предмета не имеет никакого значения для открытия красоты. Это глубокое убеждение Пруста. И только дураки думают, что открытие красоты зависит от количества красивых предметов, которые даны человеку. Пруст называет это joies artistiques — «артистическими радостями». Он пишет, что очень часто встречал людей, которые ходят на концерт не один раз, а десять раз, и каждый раз восклицают: как прекрасно; которые, начав, не могут перестать аплодировать. Казалось бы, это чисто иронический необязательный пассаж. Но здесь Пруст имеет в виду фундаментальную вещь, что количество не имеет никакого значения. Ранее мы убедились, что и качество в той точке, где мы стоим, если остановились, не имеет значения. Это может быть мыло, может быть бензин. Если я остановился и под этим взглядом, который говорит мне о моем предназначении, начал двигаться, то эта точка — hie et nunc — она здесь и теперь, она закрывает нам прошлое, на которое мы могли бы опереться (я говорил вам, что на прошлом нельзя лечь спать), закрывает нам будущее, говоря нам: нет, сейчас, на завтра переложить нельзя. Это — свойства этой точки, это закон. И сколько я увижу цветков, не имеет значения. Одного цветка достаточно. Более того, это может быть даже не цветок, это может быть бензин. И еще: нечего выпендриваться и в ладошки хлопать, и запихивать себе в глотку то, что Пруст называет «артистическими радостями». Нечего непрерывно ходить на концерты, одного концерта достаточно. Остановитесь, двиньтесь вглубь — таков закон этой точки. Вот на концерте промелькнула музыкальная нота — так же как в Евангелии сказано: пока есть свет, — она только что прозвучала. Что нужно делать? — Не требовать, чтоб был еще свет (чтобы был еще концерт, чтобы я десятый раз пошел на этот спектакль). Остановись. Вгрызись, двинься вглубь по тому внутреннему колодцу, который где-то, через какие-то глубины соединяет тебя с самим собой и который есть колодец страдания. То есть реального события или реального переживания. Поэтому, кстати, Пруст считал, что дружеские разговоры даже с самыми умными людьми или не имеют никакого значения, или имеют минимальное значение для нашего развития, для узнавания чего-то, для нашего очеловечивания, по сравнению с любовью к самой ничтожной женщине. Если ты поставил на карту, если ты мог погибнуть — тогда это более существенно, чем светское общение с лучшими мыслителями или писателями твоего времени. Пруст вообще считал беседы с великими людьми своего времени потерянным временем. Такая вот парадоксальная вещь. Но в действительности — это просто последовательность человека, понявшего, как мы устроены.
Более того, в этой точке мы уже видим кое-что из того, что сами переживаем и знаем, иногда не зная. Мы ведь тоже ходим на концерты, аплодируем, хотим видеть цветы и так далее. И попадаем под этот взгляд, который уничтожает вокруг меня пространство и время, в том числе пространство социальное, то есть мое положение, мои связи, мое место в социальной иерархии. Для этой точки совершенно неважно, великий ли ты артист, или ты прачка, богатый ты или бедный. Сейчас я процитирую очень интересное рассуждение Пруста и даже покажу, каким образом оно может относиться к нам, грузинам, с нашей собственной историей. Я снова возвращаюсь к точке, где не имеет никакого значения, король ты или нищий:
Никакие социальные преимущества, никакая разница социального и культурного положения, точно так же как никакие средства цивилизации (техника цивилизации) не имеют никакого значения в том смысле, что ничто не может освободить тебя от необходимости страдать, чувствовать, любить, воображать.
И мыслить в ситуации неустойчивого равновесия. То есть мыслить в ситуации, где решается твоя жизнь:
…с риском собственного тела и собственной души, потому что в каждом случае это рукопашная схватка (III,504).
Пометим здесь один из законов точки, о которой я говорил, — все врукопашную. Остальное сведено, элиминировано, как не имеющее значения. Король ты или нищий, но ты пробежишь этот цикл: что-то узнать ты сможешь, только заплатив за узнанное ценой воображения и страдания. Ты не можешь нажать кнопку так, чтобы открылась дверь и на подносе тебе принесли знание. У тебя есть кнопка, у тебя есть стол, у тебя есть слуга, который отзовется на этот звонок и откроет дверь. Но он не принесет никакого знания, потому что этого знания на подносе не существует. Более того, Пруст говорит, что все эти социальные различия являются лишь инертной материей, поддающейся преобразованиям, и они лишь отодвигают момент (а мы — в этом моменте), отодвигают точку, в которой неизбежно схватиться врукопашную. Пруст пишет по этому поводу так:
…лишь отдаляют неизбежность рукопашной схватки с противоположной и несгибаемой волей Альбертины, что бы ты ни положил на весы этого момента (ibid.).
Все чудовищные тяжести, тяжести познания, тяжести богатства, тяжести культуры, тяжести знания — они все приравнены к нулю. Это точка равноденствия. И я опять вынужден цитировать Данте: но я в той точке сделал поворот, «где сходится всех тяжестей поток». — Вот что значит эта точка. Все уравнено, точка равноденствия. Уравнено не в том смысле, что там ничего нет, наоборот, все тяжести сошлись, — но все равно рукопашная, и в ней решится. Рукопашная с Альбертиной. И дело здесь не только в Альбертине. Дальше Пруст говорит о том, что нет никакой разницы, живешь ли ты в месте, где пользуешься всеми благами цивилизации (у тебя есть телефон, тебя связывает со всеми пунктами железная дорога), или ты живешь в глухой деревне; все, что тебе кажется преимуществом перед бедной девицей, живущей в глухой деревне, — все это в этой точке не имеет никакого значения. Да и на войне, говорит Пруст, самые совершенные орудия уничтожения, являющиеся техническими средствами цивилизации, как это ни парадоксально, но лишь отдаляют момент, когда человек бросается на человека, и тот, у кого сердце сильнее, побеждает. Уверяю вас, что мы находимся не в отличном от этого рассуждения положении. Какая бы ни была атомная бомба и водородная, и все эти прелести, в конце концов, употребив их, мы выходим в ту точку, где человек бросится на человека — в прямом или переносном смысле столкновения воль. И где победит тот, как выражается Пруст, у кого сердце сильнее. Тот возьмет верх.
Значит, весь наш мир как бы уложен внутри малюсенькой точки. Ведь средства уничтожения занимают громадные пространства, и мы невольно мыслим в терминах этих больших явлений — больших машин, танков, которые продвигаются на сотни километров, самолетов, которые продвигаются на тысячи километров, бомб, которые взрываются, уничтожая эти громадные пространства… Но момент, внутри которого наш мир в действительности заключен, — это момент, когда сталкивается воля с волей, или штык со штыком, или просто кулак с кулаком. И действуют — только законы этого мира, хотя внешне они, может быть, выразятся через победу танковых дивизий или чего-то еще. Но все будет решаться в этом месте. И только так. И это неизбежно. Также и в любви, когда придется пробежать этот маленький минимальный зазор между двумя волями, моей и Альбертины, и здесь не бросишь на весы ни свое социальное положение, ни связи, ни деньги, ни культуру, ни знания. И изощренный писатель Пруст, и самый последний уличный проходимец по отношению к Альбертине находятся в этой точке, где все решается из одинакового положения.
Итак, я сказал о правиле уравнивания в точке, о правиле равноденствия или схождения всех тяжестей в точке, в которой мы переворачиваемся и начинаем тот полет, который описан у Данте. В этой точке Пруст уравнивает и величину событий. Он говорит одну забавную фразу, которая повторяется у него в, разных вариантах в разных местах романа. Как и в случае эстетических радостей, когда одного цветка достаточно, величина явлений не имеет значения:
Участие в великих событиях не более сделает человека или писателя великим, и наслаждение десятью цветами не больше позволит понять то, что в действительности можно было понять, наслаждаясь одним (II,756).