Лёлишна из третьего подъезда
Шрифт:
Тут же фонарик майора погас.
Свой фонарик Горшков отбросил.
И что было сил пнул под стол.
— А-а-а-а! — дико закричал Сом.
Опять выстрел.
Горшков нырнул под стол, весь сжавшись, упал на Сома, схватив его руку с пистолетом.
И придавил к полу — не вырваться, не пошевелиться.
— Товарищ майор! — позвал Горшков. — Как вы?
— Живой…
Вспыхнула лампочка под потолком. Майор стоял, с трудом держась на ногах. Лицо и грудь были в крови.
— Оглушило, —
Горшков проверил карманы, всю одежду и обувь Сома, положил на стол пистолет и инструменты для взламывания сейфа.
Сом лежал не двигаясь, не открывая глаз, держась рукой за бок.
— Это я, «Первый», — сказал майор в телефон, — всё в порядке. Ждём. Вызовите врача.
А Горшков смотрел на двоих людей — оба седые, оба усталые, оба раненые. Один всю жизнь истратил на то, чтобы приносить людям зло, другой — добро.
— Ловко, — прохрипел Сом и, морщась, сел, прислонясь спиной к дивану. — Хорошие у вас кадры.
— Да, — ответил майор, — не то что у вас. А помнишь, лет этак тридцать назад, я тебя в первый раз взял?
— А помнишь, как лет этак пять назад, я от тебя ушёл? — спросил Сом.
— И пулю мне в ноге оставил. Помню. И вот наша с тобой последняя встреча. Больше тебе на волю не выйти, старик.
— Знаю, — хрипло проговорил Сом, — на поруки меня никто не возьмёт. — Он усмехнулся и спросил: — Что за чертовщина?! Я ведь сейчас в цирке был. Там этого долговязого чудака видел. Как он здесь оказался?
— Фо
кус-покус, — ответил Горшков.
ОТДЕЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Мы начинаем с описания выступления Эдуарда Ивановича с группой дрессированных львов и первого появления перед публикой Хлоп-Хлопа
Выступление Эдуарда Ивановича со львами занимало всё третье отделение.
Ребятам оно очень понравилось.
Им было и жутко и весело. Совсем рядом — рукой подать! — свирепые львы и коварные львицы. Можно было разглядеть каждый волосок в огромных гривах. А когда звери раскрывали пасти, видно было каждый зубище.
Но Виктор переживал, пожалуй, больше всех. И если зрители видели, что с лица дрессировщика не сходит улыбка, то мальчик видел, что улыбаются у него только губы.
Публика ахала и охала.
Охала и ахала.
То замирала от страха, удивления и восхищения, то восторженно
Львы, конечно, слушались укротителя, но со злобой и неохотой. Казалось, что вот-вот кто-нибудь из них взревёт и бросится на Эдуарда Ивановича.
Бросались.
Замахивались лапой.
И — исполняли то, что он от них требовал.
Когда же на арене появился Хлоп-Хлоп, поднялся такой хохот, что его, этого хохота, мартыш испугался больше, чем диких зверей.
Ведь сегодня Хлоп-Хлоп впервые в своей жизни появился перед зрителями.
Он быстро забрался на плечо к хозяину, обнял его (то есть вцепился) и зажмурил глаза.
Львы уже привыкли к мартышу на репетициях и почти не обращали на него внимания. Он был для них всё равно что для нас, например, воробей. А некоторые львы его даже побаивались, зная, на какие хитрости и обидные проделки он способен.
Хлоп-Хлоп, как я уже сказал, боялся не зверей, а зрителей.
Но боялся он так уморительно, что вызывал не жалость, а смех.
Эдуард Иванович и выпустил его сегодня только с одной целью — чтобы он постепенно привык к публике. А когда привыкнет, можно будет думать и о том, что ему делать на манеже среди львов.
И в заключение Эдуард Иванович уложил своих хищников, сделал из них этакий живой ковёр и прилёг на него отдохнуть.
Тут Хлоп-Хлоп едва не испортил номер. Сидя на плече хозяина, он немножко освоился и раз-раз — дёрнул Цезаря за гриву.
Лев уже раскрыл пасть, но Эдуард Иванович потрепал его по густой шевелюре: дескать, не стоит обращать внимания.
Оркестр заиграл прощальный марш, укротитель стал раскланиваться с публикой. (Ребятам он поклонился отдельно, положив руку на сердце.)
Жалко было уходить отсюда!
Взяли бы артисты да и повторили всё сначала!
Но погасла половина ламп, и хотя вышли не все зрители, а цирк уже напоминал пустой дом, из которого уходят не только гости, но и хозяева.
Ребята выходили последними.
На улице они остановились, чтобы подождать Эдуарда Ивановича. Ушёл только Владик: мать просила его прийти пораньше.
— Как насчёт порук? — спросил Петька.
— Подожди, — отмахнулся Виктор. — Попасть бы в ученики к Эдуарду Ивановичу!
— Мне было страшно, — сказала Лёлишна, — я всё про тебя вспоминала.
— Ну, а поруки? — не унимался Петька. — Обещали ведь решить этот вопрос. Вам-то что? Пришли домой, поели хорошенько и спать. А меня, знаете что? Ждут. Уж если львов и мартышек дрессировать можно, то почему же я считаюсь неподдающимся? Вон Эдуард Иванович львов на поруки взял, а вы меня не хотите!