Ленин
Шрифт:
— Смерть…
Он не хотел исчезать из этого мира, над которым начертил широкую, кровавую дугу, словно неизвестная, зловещая комета.
Неисчерпаемая мощь таилась еще в мозгу и сердце Владимира Ленина.
Он начал ходить, учиться писать левой рукой, специалисты-врачи проводили с ним упражнения, облегчавшие возвращение речи.
Его навещали комиссары, он слушал их и все понимал.
Только не мог ответить, отчаянно размахивал рукой и глухо рычал.
Выезжая на прогулку, он смотрел на искрящиеся снежные сугробы, на белые, голые и грустные
В нем просыпались воспоминания.
— Ах, да! Белое тело обнаженной Доры… А потом — кровавые слезы… две красные, горячие струи.
— Апанасевич, убей Дзержинского! — бормочет он.
Надежда Константиновна, слыша хрип, наклоняется к нему и спрашивает:
— Ты не чувствуешь холода?
Голова пылает, в куполообразном черепе мечутся мысли, каждая из них, как острая щепка, ранит, царапает, окровавленный мозг.
— На помощь! — кричит он, непонятно рыча, а из искривленных губ вытекает струя пены.
Вернувшись домой, он лег в постель.
Его давно мучила бессонница…
— Как Дзержинского… — думал Ленин с отчаянием.
Он целыми днями и ночами смотрел в потолок.
Белая плоскость расширялась, разливалась, убегала в безбрежную даль…
— Это уже не потолок! — думает Ленин. — Что же тогда передо мной?..
Он всматривается всем усилием воли, щуря левый глаз…
— Ах! Это Россия… Но какая бледная, без капли крови в истощенном теле… Вся в ранах… Нет! Это могилы… бесконечные могилы… безымянные, без крестов…
Вдруг огромное бледное тело начало двигаться.
Оно стало похоже на вздутый живот дохлой лошади, той, которая лежала когда-то в лесу за заборами Кукушкина над Волгой.
Он растет, набухает и — громко лопается…
Изнутри корпуса вываливаются страшные, посиневшие, разбухшие, с отслаивающейся кожей, трупы…
Елена Ремизова… Золотоволосая Елена… Селянинов… Виссарион Чернявин… Дора… Мина Фрумкин… Володимиров… Петенька…
За ними выходят Троцкий, Дзержинский, Федоренко, Халайнен и веселый, потирающий руки маленький профессор с бутылкой, полной парализующих бактерий…
Они остановились и хором, громко, пронзительно и со скрипом прокричали:
— Да здравствует революция! Да здравствует диктатура пролетариата! Да здравствует наш вождь — Владимир Ленин! Урр-ра-а-а!
Кто-то лучезарный встал между ним и товарищами.
Золотистые волосы, опадающие на плечи, блестят в лучах солнца, светлая борода ниспадает на белое одеяние, поднятая рука указывает на небо. Строго звучит тихий голос:
— Взаправду говорю вам, что учиненное во имя любви будет взвешено, осуждено и прощено на весах не нашей справедливости!
Ленин собирает силы, опирается на локоть и бормочет:
— Во имя любви, Хри…
Глаза лучезарной фигуры извергают молнию, которая ослепляет и поражает.
Ленин падает и хрипит, уже ничего не видя, не слыша, чувствуя только, что скатывается все быстрее и стремительнее; его окружает мрак и поглощает остатки мыслей, отголоски чувств…
Час спустя над Кремлем, рядом с красным знаменем, развевалось черное… — символ смерти.
Кровавая, огненная дуга погасла, а смертоносная глыба неизвестной кометы утонула в темной, бездонной, безбрежной бездне.
Глава XXXVI
На Красной площади напротив храма Василия Блаженного, утыканного круглыми куполами, поблескивающего разноцветной эмалью стен, сочетающего в себе византийскую пышность и варварскую самоуверенность, возник другой.
Деревянный, одноцветный, геометрически примитивный, темный, почти черный. Четко очерченные плоскости, тяжелые, монотонные, без полета творческого воображения, глыбы.
Так тысячи лет назад строили стонущие рабы в Ниневии и Вавилоне, так воздвигали святыню Соломона и дворцы властителей Египта. Тяжело и зловеще, так как среди воздвигаемых стен располагались ужасные божества с Тигра, Евфрата, из земли Ханаана и Кет или равные суровым богам короли четырех сторон света, потомки Ассура, Бела, Ра — уничтожающего солнца.
На фронтоне виднеется только одно слово — «Ленин».
Здесь положили забальзамированные останки диктатора пролетариата.
Ленин покоится в стеклянном гробу, в военной рубашке, со звездой ордена Красного знамени на груди.
Желтая, пергаментная кожа еще больше подчеркивает монгольские черты лица; зажатая правая рука, неуступчивая и всегда готовая нанести удар, не обмякла перед обличьем смерти и осталась подобной молоту кузнеца-разрушителя.
Могло показаться, что из сердца Азии гробницу грозного Тамерлана перенесли сюда, в Москву, в которой столетиями царствовали потомки монгола Чингисхана, наполовину татарские московские князья, и наконец в XX столетии — наполовину монгол, возвращавшийся мыслью в безмерные азиатские степи, дикие горные ущелья с гнездившимися в них ордами, которым знакомо было только разрушение.
Длинная, от берега реки, змейка людей тянулась к мавзолею Ленина.
Люди входят в темную пасть открытых, прямоугольных дверей, смотрят на стоящих неподвижно, словно статуи, часовых; идут в красноватом полумраке, сменяются, голова за головой, перед стеклянным гробом, подгоняемые строгими окриками:
— Не останавливаться! Проходить!
Солдаты, уличная толпа, приезжие крестьяне, делегаты из далеких провинций.
Тысячи глаз скользят по пергаментному лицу и сжатой в кулак ладони, высматривают что-то под крепко сомкнутыми веками вождя, оставляют невидимые следы своих мыслей в тени его глаз, на выпуклой лысой голове, в морщинах губ.
Молчаливый, сосредоточенный, встревоженный поток людей проплывает, движется подобно нескончаемому ряду муравьев, кочующих в поисках новых путей существования.
Другие охраняемые двумя солдатами прямоугольные двери, выбрасывают посетителей святыни нового пророка на Красную площадь, на которую смотрит в напряжении и неподвижности куполов красочное, удивительное творение Ивана Грозного.
Поток разбивается на мелкие ручейки, струйки и впитывается в коридоры улиц, еще серьезный, взволнованный, задумчивый.