Ленин
Шрифт:
Великая любовь может рождать только любовь. У ненависти иные корни.
Ленин не сразу стал таким. Но его эволюция к тому, что я сказал выше, была без больших зигзагов.
Ранний Ленин на пороге века был почти типичный российский социал-демократ с радикальным уклоном. Это тот Ленин-Ульянов, который, наблюдая за Россией из-за рубежа, мог строить абстрактные революционные схемы, злобно поносить царя, давать советы из спокойной Европы по активизации революционных выступлений. На этом раннем этапе происходит размежевание Ленина с либеральной социал-демократией и переход на радикальные рельсы{168}. Ленин еще со времени первой русской революции повел яростные атаки на либералов. В кадетах, либеральной интеллигенции, людях типа Струве, Кусковой, Прокоповича, Пешехонова, Анненского, Муромцева, Чупрова он увидел чуть ли не главную опасность
Зрелый Ленин – это лидер большевиков в годы империалистической войны. Ульянов-Ленин оказался одним из немногих социал-демократов, который увидел в империалистической войне своего союзника. Он понял раньше других, что самодержавие пало в результате неспособности довести войну «до победного конца». Война же явилась и главной причиной поражения Февральской революции. Победители Февраля не знали, как достойно выйти из войны. А Ленин – знал, даже если это недостойный путь. Ленин приходит к парадоксальному выводу, глубоко антипатриотическому по своей сути: войну нужно похоронить, даже ценой поражения России. Исторический Ленин – это человек, сделавший в революции главную ставку на поражение России в войне. До этого никто додуматься не смог. Ибо для этого нужно было не любить свое отечество. Он предал союзников России, они потом, победив Германию и без России, помогли вернуть Ленину гигантский кусок Российского государства, который тот отдал немцам.
Весь вопрос тогда упирался в политическую методологию: как использовать войну для инициирования революционного взрыва. Ленин против мира – так может быть похоронена революционная идея. В октябре 1914 года, когда европейские социал-демократы лишь искали пути, как принудить свои правительства к миру, Ленин писал Шляпникову: «Неверен лозунг «мира» – лозунгом должно быть превращение национальной войны в гражданскую войну»{169}. На этом Ленин не остановится: будет добиваться поражения в войне собственного правительства. Это национальное преступление мы десятилетиями считали великой ленинской политической мудростью.
Этот момент для понимания исторического Ленина чрезвычайно важен: для достижения своей цели он готов переступить через святыни патриотизма, национальной чести и просто гражданской порядочности. Цель превыше всего!
Поздний Ленин (если так можно выразиться) – человек, ставший главой революционного правительства. Вооруженный только теоретическими схемами и никогда никем не управлявший, Ленин просто беспомощен перед обвалом проблем. Он может вначале выдвинуть лишь конфискационную идею: изъять, реквизировать, экспроприировать. На этом пути одно средство – беспощадная диктатура. Еще два-три месяца назад с серьезным видом рассуждавший об отмирании государства, Ленин вынужден лихорадочно создавать армию, трибуналы, наркоматы, инспекции, секретные отделы, дипломатическую службу. Лишь обращение к презренным буржуазным «спецам» позволяет хоть как-то наладить функционирование государственных структур. Распоряжения Ленина, как и Совнаркома, на первых порах поверхностны, случайны, непродуманны, но жестки и жестоки. А ведь сколько после появилось апологетических книг, сборников и диссертаций типа «Ленин о государственном строительстве»…
Исторические штрихи на портрет Ленина нанесли многие люди, как большевики, так и лица, которых нельзя заподозрить в ношении «пролетарских очков» или классовом пристрастии. Эти свидетельства весьма важны, ибо многотомье партийных воспоминаний большевиков повторяет лишь на разные лады одно слово: «гений». Только немногие из этих воспоминаний, и прежде всего Н.К. Крупской, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Раскольникова, Луначарского, Крестинского, Иоффе, Ганецкого, Малькова и некоторых других, привносят в палитру красок портрета некие новые человеческие черты исторического Ленина, а не большевистской иконы. Тем более что до недавнего времени воспоминания В.А. Антонова-Овсеенко, А.С. Бубнова, Н.П. Горбунова, М.С. Кедрова, Г.И. Ломова (Оппокова), В.И. Невского, И.А. Пятницкого, В..Я. Чубаря, А.В. Шотмана, И.С. Уншлихта, Б.З. Шумяцкого и некоторых других были сокрыты в секретных хранилищах (как же – ведь это «враги народа») партии, прямо причастной к уничтожению
Справедливо писал после смерти Ленина большой российский интеллигент, лидер кадетов Павел Николаевич Милюков, что «над самой личностью человека, совершившего над своей страной из убеждения величайшее злодейство, которое когда-либо удавалось совершить профессиональному тирану, суждение истории сложится не сразу. Надо будет начать с отделения лица от легенды, которой успело густо покрыться его имя»{170}.
Постараюсь к тому, что я написал в книге, добавить наиболее характерные мазки некоторых людей к портрету, эскиз которого – передо мной. Надеюсь, что это придаст больший исторический характер силуэту человека, которого нет среди нас уже семь десятилетий.
Н.К. Крупская . «Таких жестов, как битье кулаком по столу или грожение пальцем, никогда не было… Говорил быстро. Стенографисты плохо записывали… стенографисты у нас были тогда плохие, и конструкция фраз у него трудная… После споров, дискуссий, когда возвращались домой, был часто сумрачен, молчалив, расстроен… Никак и никогда ничего не рисовал… Очень любил слушать музыку. Но страшно уставал при этом… Как правило, уходил после первого действия как больной… Перед всяким выступлением очень волновался: сосредоточен, неразговорчив, уклонялся от разговоров на другие темы, по лицу видно, что волнуется, продумывает. Обязательно писал план речи… Копанье и мучительнейший самоанализ в душе ненавидел… Адоратскому до деталей рассказывал, как будет выглядеть социалистическая революция…»{171}
Г.Е. Зиновьев . «…А было ли сознание (ощущение), что он (Ленин. – Д.В. ) призван? Да, это было! Без этого он не стал бы Лениным. Без этого (именно ощущение) вообще нет вождя. Одно время (когда В.И. боролся еще за признание) отношение к нему лично (то есть именно не «лично», а политически и теоретически) было для него критерием, мерой вещей…
Ленин любил пугать: если будем делать ошибки – полетим и т. д.»{172}
М.И. Ульянова . «Больше чего-либо другого занимало Владимира Ильича в этот период (1922–1923 гг.) сельское хозяйство. «Если нельзя заниматься политикой, надо заняться сельским хозяйством»… Мысли о занятии чем-либо иным, а не политикой приходили, однако, Владимиру Ильичу в голову лишь тогда, когда он чувствовал себя плохо и пессимистически смотрел на возможность выздоровления. Но стоило наступить хоть небольшому улучшению, как все мысли его направлялись опять-таки к политической деятельности»{173}.
В.М. Чернов . «Ум Ленина был энергетический, но холодный. Я бы сказал даже: это был прежде всего насмешливый, язвительный, циничный ум. Для Ленина не могло быть ничего хуже сентиментальности… [28] Это был отличный революционный и государственный деловик, но исторический провидец это был просто никакой. Его «малый политический разум» был блестящий; его «большой политический разум» был перманентным банкротом… Как человек «с истиной в кармане», он не ценил творческих исканий истины, – не уважал чужих убеждений, не был проникнут пафосом свободы… Воля Ленина была сильнее его ума. И потому ум его в своих извилинах и зигзагах был угодливо покорен его воле… Ленин был добродушен. Но добродушие и доброта не одно и то же… Это добродушие есть просто побочный продукт благодушной удовлетворенности, происходящей от сознания силы. Таким же добродушием большого сенбернара по отношению к маленьким дворнягам был полон и Ленин по отношению к своим «ближним»{175}.
Анжелика Балабанова. «Ленину нужны были соучастники, а не соратники. Верность означала для него абсолютную уверенность в том, что человек выполнит все приказы, даже те, которые находятся в противоречии с человеческой совестью… Ленин никогда не отрицал тех действий и поступков, за которые он нес ответственность, так же как не пытался он уменьшить тяжесть их последствий, потому что он всегда действовал с самонадеянностью в правоте своего дела и был пропитан уверенностью, что только его теория – большевизм – сможет восторжествовать… Он был нетерпимым, упрямым, жестоким и несправедливым в общении со своими оппонентами (оппонентами большевизма и никогда – личными врагами)»{176}.