Ленинский тупик
Шрифт:
– Кто за это ответит? Тоня?!
Никто так не опасался оскорбить человека подозрением, как Огнежка. Слишком долго подозревали и ее и ее отца, чтобы она могла быть, без серьезного основания, подозрительной. Искала оправдания всему и всем.. Даже Чумакову. Но и она, щепетильная из щепетильных, не могла найти в душе своей оправдания Зоту Инякину.
– Раньше, Сергей Сергеевичич, купцы гуляли так… Перепьются и жгут на свече сторублевки. Инякин работает так, как купцы гуляли. Только он жжет не сторублевки, а сотни тысяч. Миллионы. Жжет с размахом. Возили бы речной песок не с дальних рек, а с Курильской гряды, Инякин и тогда бы
Куда на стройке ни кинь взгляд, на тебя пучит тусклые инякинские глаза его бездарность, его бездушие. Кто за это ответит? Тоня?
Ермаков, не сводя глаз с Огнежки, улыбался и молчал…
У Огнежки оттопырилась нижняя губа. В этом движении были и горький вопрос и жалость к Ермакову: “И ты тоже? Пришел к тому же, что и я?
Плетью обуха не перешибешь. Неужели это так?,.”
Ермакову же почудилось, что влажная губа Огнежки выпятилась в презрительной усмешке: “Хорош же ты гусь! Выгораживаешь начальство. Придешь в гости, все выскажу тебе! Все!”
” И прекрасно!” - радостно мелькнуло у него.
11.
На другой день клуб строителей штурмовали, как трамвай в часы пик. Тоня долго не могла туда проникнуть, наконец принялась работать руками и плечом.
– Пустите подсудимую! Пустите подсудимую, черти!
– Ее провожали дружескими тычками в спину, подбадривающими возгласами.
С шуточками и озорными репликами председателем товарищеского суда избрали Силантия, хотя он и отпирался, показывая рукой на уши. Нюра пообещала ему купить “звукоулавливатель на шнурочке”. По обеим сторонам от Силантия усаживались за покрытым кумачом судейским столом тетка Ульяна в шерстяном коричневом платке с бахромой, который до этого вынимался из сундука лишь в церковные праздники, и рыженькая Ксана Гуща, новенькая разнорабочая. Ксану подтащили к судейскому столу за руки, растолковали на ходу, что ее выкликнули в члены суда затем, чтобы она быстрее перестала на любой окрик отзываться испуганным: “Я что? Я ничего!..”
– Суди и ничего не бойся!
– подбадривали ее из зала..
– Ты одна, что ли, на чужое покусилась? Все подворовывают!
Не успел еще Силантий произнести традиционные фразы: “…объявляю открытым” - как с “Камчатки” донеслось требовательное, с присвистом:
– Прос-стить!
Сияантий вытянул бурую шею: - Кто сказал?! Иль тому не понятно, что…
В последнем ряду поднялся Гуща. Перебил Силантия, по своему обыкновению, желчно, присвистывая щербатым ртом:
– Пообвык внукам своим, нотации читать! Ты мне скажи другое. Будут тебя кормить селедкой. День - другой. Неделю. Ты стакан с водой какой ни попадя хватишь? Ты губищами своими к грязной луже припадаешь… Так?.. Неделю Чумаков иль кто там еще гнал на постройку одни стеновые панели. А запить -ни-ни…Кого ж судить?
Кто-то вскочил со стула, крича: - Завсегда стрелочник виноват!
И тут точно прорвалось:
– Сy-удьи… (Словно бы не сами только что их избрали.)
– ГлавМосстрой надо судить, а не Тоньку!
– Чумакова вскосматить!..
– Тоню про-остить! Она не себе взяла. На общее дело!
Силантий потрясал руками, показывая на настенные электрические часы, на Тоню, которая сидела поджав ноги под стул, подмигивая знакомым шоферам. Из угла, где разместились шоферы, доносилось все громче и громче, наконец, всезаглушающим рыком:
– Пр-ростить!
Тетка Ульяна пыталась утихомирить зал. Принялась расспрашивать, не видели ли люди, кто украл на корпусе двадцатьчетверки…
– Как же не крали?! Что ж их, корова языком слизнула?
Огнежка подняла руку, чтоб разъяснить, что двадцатьчетверки увезли ночью, по распоряжению Инякина, в какой-то другой трест.
– Это именуется, Ульяна Анисимовна, не грабежом, а высоким стилем руководства,- едко разъяснила Огнежка.
Помянув ненавистное имя Инякина, она уже не могла остановиться.
Когда вернулась на свое место, кто-то вскричал диким голосом:
– Сами воруют, не оглядываясь. А как мы - тут же суд. Милиция… На себя взгляните!
Тут уж не только шоферы в углу зала, а почти весь клуб строителей
Принялся скандировать, притопывая резиновыми сапогами, пудовыми, в глине, “танкетками” и стуча кулаками по спинкам кресел:
– Тоню про-стить! Про-стить! Про-стить!
В эту минуту возле дверей началось движение. Люди перед кем-то расступались. Наконец в проходе показался серый брезентовый плащ Чумакова. Чумаков протолкался к судейскому столу. Поднял руку. Шум постепенно стих.
– Вы что собрались?! Загрохотал его мощный голос.
– Не знаете, что ли, “Положения”. Был МОЙ приказ созвать нынешний суд? Без моего приказа, по “Положению”…
– Нынче другое положение!
– пробасили из зала.
– Другого “Положения” нет!
– Говорят тебе, нынче другое положение…
– Нет другого “Положения.
– Есть… .
Чумаков сунул измятую брошюру в карман плаща, произнес с чувством превосходства, что гражданка Горчихина привлечена распоряжением прокуратуры к уголовной ответственности. Ударила прораба, хозяина украденных панелей.
– Мирволить хулиганам не позволим. Пережитки капитализма каленым железом, да! Все! Р-расходись!
На двери профсоюзного комитета - ПОСТРОЙКОМА был приколочен восьмидюймового плотницкими гвоздями кусок автомобильной покрышки. Серый, точно покрытый густым слоем пыли, со стертым до основания протектором, он был приспособлен вместо пружины.
От робкого толчка дверь постройкома не открывалась, и строители-новички, постучав два-три раза чаще всего поворачивали обратно.
На другой день после избрания в Постройком Нюра взяла перочинный нож, наточила лезвие о край подоконника и перерезала покрышку. Это был первый самостоятельный акт Нюры Староверовой как профсоюзного деятеля.
Дверь постройкома перестала выталкивать людей.
Нынче она и вовсе была распахнута настежь. И в коридоре и на лестнице слышался пропитой голос Чумакова:
– Без меня, значит, хозяевать мечтаете? А меня куда?
– В Магометы!
– донесся возглас Александра.
Ермаков знал о предстоявшем открытом заседании Постройкома, но задержался в главке и вернулся в трест с опозданием. Сравнительно небольшим опозданием. Ермаков предполагал, что в его отсутствие успеют излить душу два, от силы три доморощенных оратора. Пускай даже они, прикидывал Ермаков, топают гуськом на красный свет, все равно он, управляющий, еще успеет образумить профсоюзных дальтоников.