Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
— Беспокоить... — заколебался тот.
По его виду Леонид безошибочно определил, что и Ваньке очень хотелось бы увидеть Крупскую. Кто знает, представится ли когда возможность? Старенькая, на седьмой десяток пошло.
— Да мы всего на минутку.
— Брось, Ленька. Этак знаешь сколько народу будет тут полы гранить?
— А что зазорного? Такой человек. И мы ведь не ахалай-махалай? Поступающие. Конфликт разбираем.
И Леонид потянул на себя дверь.
В небольшой приемной с высоким окном печатала на машинке немолодая женщина в скромной
Парни вдруг оробели. Леонид поплел какую-то околесицу, что оба они воспитанники трудовой колонии, тянутся к живописи и вот приехали в Москву «пробиться в художники».
— Очень хорошо, — перебила их секретарша. — Ну, а сюда-то, к Надежде Константиновне, вы по какому вопросу?
— Сюда?..
Объяснить это Леониду оказалось очень трудно. Вся его смелость осталась за порогом. Он сам удивился: казалось, не было силы, какой бы он испугался, — прокуроров водил за нос, вступал в драку с милиционерами, — а тут неожиданно вспотел и не мог растолковать, чего именно им надо.
Сзади его за пиджак дернул Шатков: мол, давай кончай, говорил — нечего лезть.
— Вам, ребята, жить негде? — расспрашивала секретарша. — Или адрес какой нужен?
— Да нет. Мы-то, собственно... конфликт у нас.
— Дверью ошиблись, — решительно сказал Шатков и опять дернул Леонида за пиджак: дескать, чего растопырился.
Начавший уже было объяснять Леонид, не оборачиваясь, ударил кулаком по руке Шаткова. Шатков дернул его сильнее, Леонид чуть покачнулся. Он понял, что Ванька не даст ему говорить, и в душе одобрил его. Он уже собирался извиниться перед секретаршей и уйти, когда сзади раздался негромкий, спокойный голос:
— Что тут такое?
Держась за большую медную ручку, в открытой двери кабинета стояла седая, немного сутулая женщина в черном шерстяном длинном сарафане, серой блузке и смотрела на парней спокойными, чуть выпуклыми глазами. Видимо, она стояла уже несколько минут. Тонкие губы ее не улыбались, но в уголках их таилось что-то теплое.
Друзья замерли: слишком много видели они портретов Крупской, чтобы не узнать ее.
Секретарша вышла из-за стола, мягко развела руками:
— Чего эти друзья хотят, Надежда Константиновна, сама еще не пойму. Оба воспитанники трудколонии, какой-то конфликт у них. Может, послать в деткомиссию к Семашке?
— Вы кого хотели видеть? — спросила Крупская у парней.
— Вас.
Это вырвалось у Леонида мгновенно. Надежда Константиновна на секунду задержала на нем взгляд. Неторопливо осведомилась у секретарши, дозвонилась ли она до ректора университета. Парни переминались у стола, не зная, что делать. Может, действительно пора уйти? Крупскую увидели. А что все-таки, если рассказать ей о конфликте с Крабом? Удобно ли загружать такой мурой?
Выслушав секретаршу, Надежда Константиновна вдруг кивнула им, негромко пригласила:
— Заходите.
Они обрадованно переглянулись, словно не веря ушам.
— Идите, идите, — поощрила их секретарша.
И тогда, поспешно поправив волосы, одернув рубахи, «художники» вступили на зеленую, с красной каймой дорожку кабинета.
Потолки в кабинете были высокие, из резного дуба, два прямоугольных окна освещали стены. Стол покрывало синее сукно, с двух сторон его деловито обступили стулья. Небольшие бронзовые часы в углу на подставке, сияя маятником, неслышно отсчитывали время.
— Садитесь, молодые люди, — сказала Крупская, опустившись в зеленое плюшевое кресло. — Что скажете? С кем у вас конфликт?
Леонид во все глаза смотрел на Крупскую, стараясь запомнить каждую характерную морщинку ее одутловатого, желтовато-загорелого лица, с опущенными концами губ, неторопливые движения небольших сухих рук. Странно: та робость, которая овладела им в приемной, теперь, когда он сидел перед Надеждой Константиновной, не только не увеличилась, а как будто пропала. Что было тому причиной? Само ее имя? Приветливый, терпеливый взгляд? Спокойное, поощряющее внимание, с которым она слушала?
Парней потянуло выложить ей всю душу. Сбиваясь, повторяя некоторые слова по два раза, Леонид рассказал о том, что вот они с товарищем не приняты на рабфак, хотя и выдержали испытания. Сообщив о том, что они воспитанники трудколонии, он вдруг покраснел. Включившийся в разговор Шатков вскользь упомянул об их мытарствах в Наркомпросе, о любви к живописи, о мечте выбиться в художники.
— И вы решили сразу идти к наркому? — почти неприметно улыбнувшись глазами, спросила Крупская и поглядела сперва на одного парня, затем на другого. — Не меньше? Почему же вы не обратились в городской отдел народного образования? Это их прямое дело — разбирать подобные конфликты.
Друзья удивленно переглянулись.
— Мы этого не знали.
— Надо было узнать.
От сознания своей наивности, глупости и Осокин и Шатков не могли сдержать улыбку, точно это доставило им удовольствие.
Небось вы и в колонии не ходили с каждой мелочью к заведующему? На то были старшие дежурные, воспитатели. Пора приучаться к дисциплине.
Говорила Крупская по-прежнему негромко, изредка легким движением головы подчеркивая те слова, которые хотела выделить. Парни слушали с видом учеников.
— Вы, значит, хотите... вернее, добиваетесь, чтобы вас зачислили на рабфак искусств? А какие у вас для этого основания? Чем вы можете доказать, что директор поступил с вами несправедливо?
— Да ведь мы... — начал было Леонид, но Шатков опять, как и в приемной, дернул его за пиджак. Осокин покраснел и замолчал.
— Инциденты, подобные вашему, мы не разбираем, — неторопливо продолжала Крупская и сложила перед собой на письменном столе руки, — Раз на рабфаке конкурс, то приемочная комиссия, директор вправе производить отбор. Кто лучше выдержал, тот и поступает. Думаю, что тут и нарком вам не поможет. Едва ли он согласится вмешиваться в распоряжения...