Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

Авдеев Виктор Федорович

Спичка зашипела, словно рассердилась, от нее, как от бенгальской свечи, вместе с дымом вдруг ширкнула голубовато-зеленая огненная капля, и лишь после этого вспыхнуло слабенькое пламя. Сильно запахло серой. Парень комично ухмыльнулся:

— Спички шведские, фабрики советские: пять минут вонь, а потом огонь!

— Точно, — засмеялся Леонид. — Чуть в глаз не попала.

— В институт поступаете?

— Вышло, что так.

— Какое отделение?

Узнав, что Леонид записался на немецкое, парень весело, с видом приятного изумления приподнял плечи:

— Значит, вместе будем.

Звали его Аркадий Подгорбунский, приехал он из Углича, где кончил

девятилетку. Ворот его простенькой чистой рубахи не был застегнут, и это шло не от небрежности, а от своеобразного шика. Несмотря на внешнюю скромность, подчеркнуто простецкие манеры, ладная фигура Подгарбунского сразу бросалась в глаза. В нем чувствовалось умение держать себя. Зоркий взгляд близко поставленных глаз, широкая, чуть выпяченная грудь, сильные, свободные движения — все говорило об уверенности.

До этого Аркадий Подгорбунский прохаживался с невысоким, хрупким, изящно сложенным юношей, который сейчас с вежливо-равнодушным видом стоял в сторонке. Леонид приязненно улыбнулся ему; юноша сделал вид, будто не заметил желания завязать знакомство. Второй попытки Леонид уже не сделал, обиженно решив: «На баню ты мне сдался, коли так много понимаешь о себе».

Поболтав минут пять с Подгорбунским, он вернулся к Ивану Шаткову. Про себя Осокин сразу отметил, что Аркадий не дал ему прикурить от своей папироски, а вежливо достал коробок, причем сам зажег спичку. Леонид, как это часто теперь делал, решил запомнить это на будущее. «Видать, интеллигент, — подумал он. — Наш брат ткнул бы горящий окурок в нос — и угощайся». Да вон брюки как отутюжены — в складочку, ботиночки блестят. Ему казалось, что и Аркадий Подгорбунский, и его замкнуто-высокомерный приятель, и все остальные студенты стоят выше его: все имеют аттестат за девятилетку, получили нормальное воспитание, — будет ему что у них перенять.

Из Моссовета вернулась Эльвира Васильевна — как всегда, любезная, оживленная, расточающая во все стороны милые, дружеские улыбки. Студенты тотчас, теснясь, заполнили ее кабинетик со стрельчатым окном.

— Сейчас, сейчас, сейчас, — весело говорила она, кладя на стол лаковую сумочку, отпирая свой письменный стол и одновременно пробегая взглядом положенную машинисткой на стол бумажку. — Могу обрадовать вас: общежитие есть. Правда, не очень благоустроенное... нельзя сказать, чтобы в центре. Это бывшая фабрика Гознак на Лужнецкой набережной, временно превращенная в студенческий городок. Скажите спасибо, что и этого добились. Если бы не вмешался сам нарком — не дали б. Слишком велик наплыв студентов, негде расселять.

Продолжая говорить, мило грассируя, Эльвира Васильевна уже отыскала нужную бумажку, настрочила адрес, протянула невысокому мужчине лет тридцати с рыжеватой щетиной, в потертой кожанке, наброшенной на плечи.

— А как с помещением для занятий? — спросил щетинистый мужчина. — Удалось отбить тот дом у Наркомтяжпрома?

— Наоборот, Фураев, они отбили нашу атаку. Никто не хочет признавать наш институт. В Совнаркоме говорят: «Иностранных языков? Такого нет». В Моссовете заявили, что они, видите ли, нас «не планировали». Мило? Куда бы мы ни обращались — смеются: «Зачем нам нужен такой институт? Нам давайте побольше строительных, технологических».

— Отсталая точка зрения, — спокойно сказал небритый, рыжеватый мужчина, которого завуч назвала Фураевым. — Недопонимание громадной роли, которую все больше и больше приобретает наш Советский Союз на международной арене. Нам еще придется изучать не только новые европейские языки, но и афро-азиатские и латиноамериканские. Сейчас немало наших инженеров находится на крупнейших заводах

— Соединенных Штатов, Германии, Англии, перенимают опыт; тырь-пырь — языка не знают. А сколько у нас работает иностранных специалистов?! Все время доверяться ихним переводчикам? Ничего, пробьем толоконные лбы моссоветчиков, заставим себя признать.

Леонид проникся еще большим уважением к своему институту. Ему раньше казалось, что лишь те, кто производят материальные ценности — крестьяне, рабочие, техники, — заслуживают всемерного уважения. Ан нет, жизнь-то о-го-го какая многообразная! Попробуй, действительно, обойдись без института иностранных языков! Здесь, оказывается, не только учителей готовят, а и переводчиков, корреспондентов ТАСС, газет, дипломатов. И в самом деле, институт с большим будущим!

— Где ж, Эльвира Васильевна, заниматься будем? — спросил Фураев у завуча.

— Вероятно, под открытым небом, — засмеялась она. — В общем, команду набрали, а корабля нет. Я шучу, конечно. Нам действительно везде отказали, но выход из положения, разумеется, нашелся! Бубнов разрешил заниматься в помещении Наркомпроса. В связи с этим институт переходит на вечерние лекции. Конечно, опять-таки временно. Рабфаку отвели бывшую немецкую кирку на Старосадском. Так что мы теперь совсем «святое» учебное заведение, — Эльвира Васильевна весело показала глазами на голубовато сияющий в дневном свете купол над головой. — Вот все, чем мы вас можем пока утешить. Повторяю: слишком много появилось новых учебных заведений, и все их считают важнее нашего.

— Ладно, — засмеялся Фураев. — Не такое терпели. Главное, все-таки открыли институт в этом году.

— Вот именно.

За это время в учебную часть подошло еще несколько «бездомников».

Всей группой в четырнадцать человек студенты отправились в новое общежитие.

Стоя на заднем прицепе, Осокин смотрел в открытый проем, поверх решетчатой, в гармошку, дверки, и думал, что вот начинается новая полоса в его жизни. Давно ли приехал в столицу? А кажется — целый год. Сколько событий, впечатлений, новых лиц! Успели разбиться мечты о рабфаке; потерпел крах в любви «с первого взгляда» (у одного ли у него такая чехарда в судьбе?). Зато неожиданно повезло с институтом. Студент вуза — ого! Держи, Ленька, нос кверху! Совсем в люди выходишь. Вот этот серенький, с осенней свежинкой день, вон тех воробьев на липе за каменным забором ему надо запомнить навечно: так началась новая страница в его жизни.

Трамвай, громыхая, дергаясь, неторопливо полз через центр, из-под железной дуги с роликом, потрескивая, сыпались фиолетовые искры. Придерживая ногой чемодан, Леонид с интересом смотрел на Кремль, на деревянную вышку шахты метро: о строительстве первой линии говорила вся Москва. Долго тянулись по Арбату. За Большой Пироговкой почувствовалось приближение городской окраины. Наконец, оставив позади каменные здания, трамвай вышел на большущий пустырь; вдали синим свинцом блеснула Москва-река, за ней густой лес, холмы. Впоследствии Леонид узнал, что это Нескучный сад. Пестрой толпой теснились деревянные домики с затейливыми резными карнизами, уютные дачки, крытые зеленым, красным железом, утопающие в яблонях и давно превращенные в постоянное жилье. Из-за серо-голубых облаков пробилось предосеннее солнце, все вокруг зажглось яркими красками. Привольно играл мягкий свежий ветерок, задирая листву деревьев, в кустарнике на пустыре порхали, с тихим оживлением перекликались птицы, выделялся флейтовый голос иволги, звучные рулады черного Дрозда.