Леонид Шебаршин. Судьба и трагедия последнего руководителя советской разведки

Жили Шебаршины в 14-м проезде, недалеко от железной дороги, через которую был перекинут длинный и прочный мост.

Кто помнит Марьину Рощу сороковых-пятидесятых годов прошлого века, вряд ли станет утверждать, что там стояли какие-то добротные особняки. Было там лишь несколько внушительных

В основном Марьина Роща состояла из расползшихся по земле деревянных домов и разных пристроек к ним — сараев, флигелей, подсобных помещений. Дерево есть дерево, случалось, что дома горели, заваливались от старости и сгнивали. Выцветшие, основательно обработанные ветрами, дождями и солнцем, они имели один цвет — серый, потому что их никогда не красили.

«Тесно и скучно жили марьинорощинские обитатели — сапожники-кустари, извозчики, скорняки, рабочие небольших окрестных заводов и мастерских, — вспоминал Л. В. Шебаршин. — В каждой квартирке жило по две-три семьи, по семье на комнату, и все пользовались одной кухней, где с трудом помещались кухонные столы».

Сразу видно, что описывает быт Марьиной Рощи человек, хорошо её знающий, — ведь всё-таки Леонид Владимирович прожил там почти 30 лет. По его воспоминаниям, часто случались между жильцами ссоры, иногда — драки, участники которых могли и за ножи схватиться. «Были там семьи, искони имевшие репутацию непутёвых, — пьяницы, бездельники, мелкие воришки, — не скрывает от нас Шебаршин. — В большинстве же населяли Марьину Рощу трудовые, не шибко грамотные, но очень неглупые, простые и порядочные люди — русские, татары, мордва, евреи…»

Несмотря ни на что, здешний народ жил всё-таки дружно. В помощи никто никому не отказывал — всякому человеку марьинорощинцы протягивали руку, если тот оказывался в беде.

Как видим из приведённых выше отрывков воспоминаний нашего героя, район, в котором прошли его детство и юность, он вовсе не склонен идеализировать. Без особого восторга Шебаршин пишет и о том, что их «двухэтажный деревянный домишко под номером 15» в 14-м проезде «окружали такие же серенькие домики с подслеповатыми окошками, дырявыми крышами, „удобствами“ во дворе. Весной и осенью Марьина Роща утопала в грязи, летом страдала от пыли и мух».

Свои ранние годы Шебаршин, конечно, вспоминает в целом тепло. Но при этом он всегда и до конца честен, нет в его воспоминаниях налёта почти обязательных в таких случаях преувеличенной ностальгии и излишней восторженности. Мы обращаем на это внимание читателя в самом начале книги, потому что сами имели не одну возможность убедиться, что честность и искренность — неотъемлемые качества Леонида Владимировича. Их он пронёс через всю жизнь, через самые сложные её периоды.

Предельно откровенно написаны и его книги, которые он нам оставил, в первую очередь — «Рука Москвы», к которой мы будем в нашем повествовании обращаться чаще, чем к другим его личным свидетельствам. В ней он — весь на виду. Не каждый отважится пустить читателей — а в основном ведь это люди посторонние — в самые потаённые уголки своей души, поделиться с ними самым сокровенным.

Ему же нечего было скрывать. (Читатель, конечно, понимает, что мы ведём речь не о служебных секретах, а о том, из чего складываются наши представления о личности человека.)

Эти качества Шебаршина — честность, искренность, откровенность — определяли его бескомпромиссные, а порой — и чрезмерно резкие оценки в период политического размежевания советского общества. К сожалению, их же использовали в своих целях попутчики Леонида Владимировича, особенно те, кто прорвался во власть на мутной волне горбачёвской перестройки…

Дед и бабушка Шебаршина, Михаил Андреевич и Евдокия Петровна Лаврентьевы, приехали в Москву в 1903 году из Подмосковья, а точнее, из Дмитровского уезда Московской губернии, из деревни Гари, и очень быстро приспособились к здешним условиям.

Работы они не боялись, брались за любое дело, а вот по части того, чтобы стачать баретки, роскошные дамские туфельки на пуговке или модные мужские полуботинки для выхода по воскресеньям в парк или в гости, равных им не было. Работали они у хозяина — владельца большой сапожной мастерской. Бабушка занималась кроем: вырезала острым заготовочным ножом союзки, берцы (наружные детали верха обуви), подкладки, а дед натягивал сшитые заготовки на колодки и творил чудеса. Обувь у них получалась коллекционная, только на выставках экспонировать, хотя шили её дедушка с бабушкой для простых людей. И радовались невероятно, когда видели, что их обувь доставляет кому-то удовольствие.

Мама Леонида, Прасковья Михайловна, была дочерью Михаила Андреевича и Евдокии Петровны. Семь классов — образование не ахти какое, большого выбора в жизни оно не давало. В самые тяжёлые военные годы, которые особенно остро врезались в память Леонида Владимировича, она работала в домоуправлении. О какой-то серьёзной зарплате и речи не шло — служащие её ранга получали копейки.

Так уж вышло, что в роду Шебаршина сапожное ремесло было в почёте. Мастерами этого дела были его дед с прадедом и по отцовской линии. И, видимо, не случайно Владимир Иванович Шебаршин к моменту рождения сына, который появился на свет в 1935 году, работал на фабрике «Парижская коммуна». Как и жена, большим образованием он похвастаться не мог, но был человеком неглупым и убеждённым. Вступил в партию и перед войной был направлен в торговлю — на укрепление кадров, стал заместителем директора рыбного магазина. Сразу внесём ясность: должность эта в то время не была признаком состоятельности. Поголовное стремление урвать и украсть, если тебе повезло оказаться на «хлебной» должности, — явление более позднего периода.

Как вспоминал Шебаршин, была у них на всё семейство из четырёх человек (в 1937 году родилась сестра Лера) одна восьмиметровая комната. Стояли в ней кровать, диван, шкаф, стол и три стула. Спать ему, когда немного подрос, приходилось на полу.

Лёня Шебаршин в детстве от других мальчишек, живших по соседству, ничем особо не отличался. Бегал на железную дорогу собирать уголь, выпадавший из вагонов на шпалы, лакомился жмыхом, если удавалось достать его, а на задворках играл в жостку. Увесистый свинцовый пятак, обшитый ворсистой шкуркой, надо было беспрерывно подкидывать вверх ногой — не носком, а «щёчкой». Выигрывал тот, кто дольше всех держал жостку в воздухе, не давая ей упасть на землю. Играли с азартом и нередко проводили за этим занятием по нескольку часов кряду.

У каждого марьинорощинского паренька жостка была обязательно своя, персональная. Да и во всей Москве, наверное, не было мальчишки, который не обзавёлся бы столь модной игрушкой военной и послевоенной поры. Впрочем, жостка была популярна не только в Москве. Дошла игра аж до Дальнего Востока, правда, называли её там чуть иначе — зоской. Так, наверное, для мальчишеского языка было легче…

У Шебаршина был закадычный друг, живший в доме по соседству, — Гоша Савицкий. Так его дядя Николай Иванович, вернувшийся с фронта, при виде игроков в жостку обычно интересовался: