Лермонтов в Москве. Эссе
Шрифт:
Деталь одной из картин Рафаэля «Святое семейство (Франциска I)» воспроизвел Лермонтов на рисунке, который увез отец, приезжавший в Москву, - ребенок тянется к матери. Мальчик запрокинул голову, протянул руки. Вся его поза - один порыв. Вот только это Лермонтов взял с картины Рафаэля, да еще руку матери, которой она придерживает младенца. Рано потеряв мать, он тосковал по материнской ласке и вспоминал, как мать брала его на колени и пела, сидя за фортепьяно. Помнил и отец. Скрытый смысл рисунка был ему понятен. После смерти отца Юрия Петровича рисунок нашли среди его бумаг.
В письме Лермонтова к М. А. Шан-Гирей упоминаются преподаватель пансиона Д. Н. Дубенский и инспектор М. Г. Павлов.
Ребенок,
Рисунок М. Ю. Лермонтова. 1829.
Подросткам, привыкшим с малых лет говорить, а то и думать по-французски, Дубенский прививал любовь к русскому языку, к народной поэзии. Он был автором книги о народном стихосложении, в которой доказывал его превосходство над общепринятым книжным, раскрывая богатство стихотворных ритмов народных песен.
M. M. Лермонтова - мать поэта. Портрет работы неизвестного художника.
На уроках Дубенского ученики знакомились с различными видами повествования, но Дубенский особенное внимание обращал на «Диалоги или разговоры» и «Характеры». Он задавал ученикам в афористической форме описывать свои наблюдения над жизнью и людьми, зарисовывать характеры. Лермонтов пишет, что он продолжал подавать сочинения Дубенскому: «…но он продолжал мне ставить 3 и 2 до самого экзамена. Вдруг как-то сжалился и накануне переправил, что произвело меня вторым учеником».
Уроки Дубенского и его требовательность к талантливому ученику не прошли для Лермонтова даром.
Инспектор М. Г. Павлов - философ, ученый-физик, профессор Московского университета, журналист, воспитатель молодежи. Он считал, что образование есть главная польза учения, сведения забываются, образование остается. В письме к М. А. Шан-Гирей Лермонтов писал, что поэму «Геркулес и Прометей» взял у него инспектор, «который хочет издавать журнал «Каллиопу» (подражая мне! (?), где будут помещаться сочинения воспитанников. Каково вам покажется; Павлов мне подражает, перенимает у… меня!
– стало быть… стало быть… но выводите заключения, какие вам угодно». Из этих строк Лермонтова можно сделать несколько выводов. Первый. В 4-м классе пансиона Лермонтов издавал журнал из произведений воспитанников, куда входили, конечно, и его собственные. И второй. Павлов, видимо, расхвалил журнал Лермонтова. Рукописные журналы среди воспитанников пансиона существовали и раньше. Журнал Лермонтова выделялся. Третий вывод. К этому времени Лермонтов уже ощутил на своих плечах бремя гениальности. Он об этом будет скоро писать в стихах, но в письме скромность не позволяет назвать вещи их именами, и он предоставляет это сделать старшему другу: «…стало быть… стало быть… но выводите заключения, какие вам угодно». Лучшие пансионские учителя такие выводы уже сделали. Павлов взял у него для предполагаемого пансионского издания целую поэму. Журнал не был осуществлен, но в сентябрьской книге собственного журнала «Атеней» за 1830 год Павлов напечатал стихотворение четырнадцатилетнего мальчика «Весна».
В следующем письме, написанном через полгода, Лермонтов начинает споры с «тетенькой» Шан-Гирей. Письмо имеет уже иной вид. Оно написано на листе изящной почтовой бумаги, почерк начинает устанавливаться, очень красивы росчерки и виньетки. Общий тон благонравного ученика сохраняется, но прописных истин почти не осталось и чуть-чуть зазвучала ирония: «Помните ли, милая тетенька, вы говорили, что наши актеры (московские) хуже петербургских. Как жалко, что вы не видели здесь «Игрока», трагедию «Разбойники». Вы бы иначе думали. Многие из петербургских господ соглашаются, что эти пьесы лучше идут, нежели там, и что Мочалов во многих местах превосходит Каратыгина».
Петровская площадь (пл. Свердлова). В центре Петровский театр (Большой театр).
Рисунок Д. Чичагова. 1824.
В годы Лермонтова в переполненном Большом театре публика рыдала на представлениях пьесы Дюканжа «Тридцать лет, или Жизнь игрока», затаив дыхание ловила каждое слово Мочалова в шиллеровских ролях - Фердинанда («Коварство и любовь») и Карла Моора («Разбойники»). В Петербурге эти роли исполнял Каратыгин.
Два знаменитых трагических актера представляли собой разные направления сценического искусства.
Каратыгин играл в старой традиции XVIII века. Внешний блеск, эффектность, пластичность поз и движений, искусство декламации - все это поражало в игре Каратыгина. У него была счастливая сценическая внешность: рост, осанка, голос… Природные дарования Каратыгин развил упорным трудом и много работал над своими ролями. Он был образован, хорошо воспитан, принят в петербургском свете. Его игра была всегда ровной, он брался за все роли, но особенно удавались ему декламационные. Его исполнение доставляло эстетическое наслаждение, но ключа к человеческому сердцу он не нашел.
Мочалов захватывал зрителей глубиной чувства. В его монологах звучал тот же призыв к человечности, которым жила передовая молодежь тридцатых годов. В исполнении Мочалова было то, что нес с собой новый XIX век. Трагик поражал простотой и естественностью в передаче внутренних переживаний. Если в пьесе была фальшь - играл плохо. Всегда играл по вдохновению. Если оно не приходило, спектакль был неудачен. Зато в дни, когда был в ударе, играл гениально. Современники говорили, что Мочалова посещал некий дух, превращавший его в Гамлета или Карла Моора.
Автор пьесы «Тридцать лет, или Жизнь игрока», которую упомянул Лермонтов в письме к «тетеньке», французский писатель Виктор Дюканж (1783 - 1833) - моралист. Он старался показать, как опасна страсть, не подчиненная рассудку. Своего героя, доброго юношу, увлеченного карточной игрой, он превращает в героя мрачной трагедии, из светских гостиных приводит в грязные притоны, доводит до нищеты и убийства. Пьеса пользовалась колоссальным успехом, обошла все европейские сцены, ставилась и по всей России, сопровождаемая в отдельных моментах музыкой Верстовского.
В исполнении Мочалова (когда он был в ударе) роль потрясала. Перед зрителями проходила жизнь человека на протяжении тридцати лет. Через каждые пятнадцать они видели «игрока» иным, чем он был раньше, характер менялся, и он неизбежно двигался к гибели. Слова роли получали у Мочалова расширенный смысл. Публика плакала не только из сочувствия этому ссутулившемуся, небрежно одетому человеку, каким изображал Мочалов одержимого роковой страстью «игрока», но вспоминались и собственные беды, ошибки, заблуждения… В удачные дни Мочалова в его исполнении появлялось много новых оттенков, нарушавших установленные правила классического искусства драмы. То вдруг он переходил почти на шепот, то делал неустановленные в тексте паузы. Само молчание было красноречиво, полно затаенного смысла, и трепет пробегал по креслам, ложам, и от волнения сначала замирал, а потом разражался неистовыми рукоплесканиями раек.