Лермонтов
Шрифт:
Бедная бабушка! В эти дни она похожа на курицу, высидевшую утенка.
«Почти весь Петербург читал и знал «дополнение к стихам Лермонтова на смерть Пушкина». Когда старушка бабушка узнала об этих стихах, то старалась всеми силами, нельзя ли как-нибудь, словно фальшивые ассигнации, исхитить их из обращения в публике; но это было решительно невозможно: они распространялись с быстротою, и вскоре их читала уже вся Москва, где старики и старухи, преимущественно на Тверской, объявили их чисто революционерными и опасными…»
Синицын излагает распространенную версию о том, как вышло, что Лермонтова в конце концов отправили на Кавказ. Поначалу власти отнеслись к «Смерти Поэта» без особого беспокойства.
«Прочел их (стихи) и граф Бенкендорф, но отнесся к ним как к поэтической вспышке, сказав Дубельту: «Самое лучшее на подобные легкомысленные выходки не обращать никакого внимания, тогда слава их скоро померкнет, ежели же мы примемся за преследование и запрещение
Стихи эти читал даже великий князь Михаил Павлович и только сказал, смеясь: «Эх, как же он расходился! Кто подумает, что он сам не принадлежит к высшим дворянским родам?»…
Государь о них ничего не знал, потому что граф Бенкендорф не придавал стихам значения, пока дней пять или шесть назад был раут у графа Фикельмона, где был и граф Бенкендорф в числе гостей. Вдруг к нему подходит известная петербургская болтунья… Хитрово, разносительница новостей, а еще более клевет и пасквилей по всему городу, и, подойдя к графу, эта несносная вестовщица вдруг говорит: «А вы, верно, читали, граф, новые стихи на всех нас и в которых сливки общества отделаны на чем свет стоит?» — «О каких стихах вы говорите, сударыня?» — спрашивает граф. «Да о тех, что написал гусар Лермонтов и которые начинаются стихами: «А вы, надменные потомки!» — то есть, ясно, мы все…»… После этого разговора на рауте граф Бенкендорф на другой же день, перед отправлением своим с докладом к государю императору, сказал Дубельту: «Ну, Леонтий Васильевич, что будет, то будет, а после того, что Хитрово знает о стихах этого мальчика Лермонтова, мне не остается ничего больше, как только сейчас же доложить о них государю».
Вот так, по версии господ офицеров, и вышло, что Лермонтова «пришлось» примерно наказать… Отъезд Маёшки в действующую армию сопровождался соответствующими легендами:
«Сначала было приказано выехать ему из Петербурга через сорок восемь часов, то есть в столько времени, во сколько может быть изготовлена новая форма, да опять спасибо бабушке: перепросила, и, кажется, наш Майошка проведет с нами и Пасху. Теперь ведь вербная неделя, ждать не долго.
— Бедный, жаль мне его, — сказал Синицын, — а со всем тем хотелось бы видеть его в новой форме: куртка с кушаком, шаровары, шашка через плечо, кивер гречневиком из черного барашка с огромным козырьком. Все это преуморительно сидеть будет на нем.
— Не уморительнее юнкерского ментика, — заметил Юрьев, — в котором он немало таки времени щеголял в школе. Но страшно забавен в этой кавказской форме Костька Булгаков.
— Как, разве и он угодил на Кавказ? — спросил Синицын. — Для компании, что ли?
— О нет, он на Кавказ не назначен, — сказал Юрьев, — а только с этой кавказской формой Лермонтова сыграл презабавную и довольно нелепую, в своем роде, штуку. Заезжает он на днях к нам и видит весь этот костюм, только что принесенный от портного и из магазина офицерских вещей. Тотчас давай примерять на своей карапузой фигуре куртку с кушаком, шашку на портупее через плечо и баранью шапку. Смотрится в зеркало и находит себя очень воинственным в этом наряде. При этом у него мелькает блажная мысль выскочить в этом переодеванье на улицу и, пользуясь отсутствием как Лермонтова, так и моим, глухой к убеждениям Вани, садится на первого подвернувшегося у подъезда лихача и несется на нем по Невскому. Между тем Майошка ездил по своим делам по городу, и, на беду, наехал у Английского магазина, где кое-что закупал, на великого князя Михаила Павловича, который остановил его и, грозя пальцем, сказал: «Ты не имеешь права щеголять в этой лейб-гусарской форме, когда должен носить свою кавказскую: об тебе давно уж был приказ». — «Виноват, ваше высочество, не я, а тот портной, который меня обманывает. Между тем по делам, не терпящим отлагательства, необходимо было выехать со двора», — был ответ Лермонтова. «Смотри же, поторопи хорошенько твоего портного, — заметил великий князь, — он так неисполнителен, верно, потому, что, чего доброго, подобно тебе, шалуну, строчит какую-нибудь поэму или оду. В таком роде я до него доберусь. Но, во всяком случае, чтоб я тебя больше не встречал в этой не твоей форме». — «Слушаю, ваше высочество, — рапортовал Лермонтов, — сегодня же покажусь в городе кавказцем». — «Сегодня, так, значит, экипировка готова?» — спросил великий князь. «Постараюсь в исполнение воли вашего высочества из невозможного сделать возможное», — пробарабанил Лермонтов, и его высочество, довольный молодецким ответом, уехал. Он отправлялся в Измайловские казармы, почему кучер его, проехав часть Невского проспекта (встреча с Лермонтовым была против Английского магазина), повернул за Аничковым мостом на Фонтанку, и тут едва подъехали сани великого князя к Чернышеву мосту, от Садовой вперерез, мимо театрального дома, стрелой несутся сани, и в санях кавказский драгун, лорнирующий внимательно окна театральной школы. Великий князь, зная, что во всем Петербурге в это время нижегородского драгуна не находится, кроме Лермонтова, и удивился быстроте, с которою последний
Вот так, молодым людям смех, а бабушке — слезы.
Елизавета Алексеевна — образец здравомыслия — лучше всех, кажется, объяснила суть всего случившегося в письме (от 6 марта 1837 года) А. И. Философову: «Мишенька по молодости и ветрености написал стихи на смерть Пушкина и в конце написал не прилично нащет придворных… Государь изволил выписать его тем же чином в Нижегородский драгунский полк в Грузию; и он на днях едет».
Глава семнадцатая
Кавказ
Участь Раевского страшно беспокоила Лермонтова. Ему все казалось, что друг пострадал исключительно из-за него самого; не мог простить себе, что в показаниях заявил, будто никому, кроме Раевского, не показывал стихов и что Раевской по необдуманности показал их другому — и таким образом они распространились. Тогда он не знал еще, что участие Раевского было известно до признания Лермонтова.
В первой половине марта Лермонтов получил от Раевского письмо, присланное из Петропавловской крепости. Это письмо до нас не дошло, но его содержание легко угадывается по ответу Лермонтова:
«Любезный друг Святослав. Ты не можешь вообразить, как ты меня обрадовал своим письмом. У меня было на совести твое несчастье, меня мучила мысль, что ты за меня страдаешь. Дай бог, чтоб твои надежды сбылись. Бабушка хлопочет у Дубельта, и Афанасий Алексеевич также. Что до меня касается, то я заказал обмундировку и скоро еду. Мне комендант, я думаю, позволит с тобой видеться — иначе же я и так приеду. Сегодня мне прислали сказать, чтоб я не выезжал, пока не явлюсь к Клейнмихелю, ибо он теперь и мой начальник…
Я сегодня был у Афанасья Алексеевича [Столыпина], и он меня просил не рисковать без позволения коменданта — и сам хочет просить об этом. Если не позволят, то я всё приеду. Что Краевский, на меня пеняет за то, что и ты пострадал за меня? — Мне иногда кажется, что весь мир на меня ополчился, и если бы это не было очень лестно, то, право, меня бы огорчило… Прощай, мой друг. Я буду к тебе писать про страну чудес — Восток. Меня утешают слова Наполеона: Les grands noms se font a FOrient. (Великие имена создаются на Востоке.) Видишь, всё глупости. Прощай, твой навсегда
Раевский навсегда сохранил о своем друге самое теплое воспоминание; он неизменно оставался горячим защитником Лермонтова — как поэта и как человека.
19 марта 1837 года Лермонтов, направляясь на Кавказ, выехал из Петербурга в Москву.
В эти дни его пути опять скрестились с путями Николая Соломоновича Мартынова. В этом, в общем, не было ничего удивительно — удивительное начинает видеться спустя годы, когда финал истории уже известен. В своей «исповеди» Мартынов упоминает об этом событии подробнее.
Мартынов прибыл в Москву 21 марта. «Все мое семейство жило там [в Москве] постоянно, но в этот год и оно поднималось на Кавказ… — писал он. — В эту самую эпоху проезжал через Москву Лермонтов. Он был переведен из гвардии в Нижегородский драгунский полк тем же чином за стихи, написанные им на смерть Пушкина. Мы встречались с ним почти каждый день, часто завтракали вместе у Яра; но в свет он мало показывался».
Лермонтов покинул Первопрестольную только 10 апреля. В «Ведомости о прибывших в Москву и выбывших из оной разных особ» в разделе «Выбыли из Москвы» значится: «Пополудни в 1 час в Тифлис Нижегородского драгунского полка прапорщик Лермонтов».