Лес рубят - щепки летят
Шрифт:
— Нет, Флегонт Матвеич, это уж потому вас так любят, что сердце у вас доброе, — заметила Марья Дмитриевна.
— Да кто его знает, доброе оно или злое, — промолвил философ. — Просто человек как человек. Люди всегда люди; можно, так сядут на брата, а нет, так на себе его повезут.
Катерина Александровна рассмеялась штабс-капитанской шутке и спросила:
— А вы, Флегонт Матвеич, на других ездите или сами возите?
— Где мне, добрейшая Катерина Александровна! — ответил старик. — Первое не по чину, второе не по летам. Прежде, бывало, всего: и на себе возил, и на других ездил. Ну, а теперь на другого не сяду, на себя не посажу, а рядом хотите идти — идите: в компании веселее. Как думаете, отцы командиры, в компании веселее? — шутливо обратился старик к детям и, получив утвердительный ответ, принялся возиться с ними.
Дней через пять он переехал в квартиру Прилежаевых;
IV
НЕПРИЯТНОЕ СОБЫТИЕ В ПРИЮТЕ ГРАФОВ БЕЛОКОПЫТОВЫХ
Над Петербургом повеяла весна. Солнце светило ярко; снег быстро таял; на улицах началось более усиленное движение. В некоторых домах уже выставлялись рамы и в комнаты врывался веселый шум. Несмотря на грязь и большие лужи воды, разлившейся по улицам, солнечный свет и тепло звали на воздух из душных комнат. Никогда в течение целого года не чувствовалось детьми так сильно стремление вырваться на свободу из мрачных стен приюта, как теперь. Девочки за несколько недель толковали об отпусках домой на время Пасхи и ждали праздника с таким нетерпением, как будто им придется сменить унылую приютскую жизнь на шумную, полную развлечений и довольства жизнь дома, как будто им не придется разбрестись по подвалам и чердакам, где гнездились их отцы и матери. Но как бы ни были жалки притоны этих бедных отцов и матерей, как бы ни была печальна обстановка в этих притонах, а девочки все-таки имели основание радоваться отпускам домой; дело в том, что дома их ожидала воля. Там резкий звон колокольчика не прервет их утренних грез; там, может быть, не станут их ругать за желание понежиться лишних пять минут на постели и даже будут рады, что дети лежат и не мешают взрослым; там не погонят их гулять в урочный час, несмотря на пасмурную погоду, и не удержат их в четырех стенах в минуту солнечного блеска ради того, что эта минута назначена не для гулянья; там не заставят их сидеть навытяжке и шить, шить до одуренья. Может быть, и там они встретят брань, принуждены будут работать, станут есть такую же плохую и даже худшую пищу, но зато все это будет случайными неприятностями, а не бессменным гнетом, возведенным в систему. Приютский гнет страшен именно потому, что он продолжается изо дня в день, что он надавливает одни и те же наболевшие места, что каждое его проявление известно заранее и что против него нет никакой возможности ни бороться, ни защищаться. В этом состоит его главная разница с семейным гнетом, который вообще в наших семьях редко возводится в правильную систему, в простых же бедных семьях решительно никогда не бывает систематичным. В этих семьях колотушки и ласки, порядочная и плохая пища — все зависит от внешних случайных обстоятельств.
Чем больше было оживления и толков среди воспитанниц, готовившихся вырваться на время из своей тюрьмы, тем более омрачались лица тех несчастных молодых созданий, у которых не было ни родных ни знакомых. Они знали по опыту, как скучны, как невыносимы праздники в приюте. Время в праздности идет здесь еще медленнее; скука среди полуопустевших зал и спален делается еще ощутительнее; помощницы, принужденные дежурить и томиться на своих местах только ради небольшой кучки этих бездомных сирот, делаются еще придирчивее и злее и, считая по привычке необходимым ничего не делать в праздники, развлекают себя грызней с воспитанницами. Зная по опыту всю неприветную сторону приближающихся праздников, бездомные дети ходили как в воду опущенные и с завистью смотрели на своих более счастливых подруг. Но если близкое будущее тяжело влияло на настроение маленьких девочек, то тем сильнее оно действовало на настроение взрослых. Сильнее развитое воображение рисовало в более ярких красках темные стороны предстоящего положения; сильнее работавшая мысль, пробуждающаяся страстность предъявляли более требований жизни и не моглп примириться с невеселым положением за один какой-нибудь праздничный обед. Раздражение в подобных несчастных созданиях проявлялось очень заметно: они придирались сильнее к подругам; они больше грубили помощницам; они иногда безотчетно плакали и начинали браниться, когда их спрашивали, о чем они плачут. Именно в подобном состоянии находилась Скворцова. В ее движениях, в ее поступках, в ее фигуре было что-то ненормальное, лихорадочное. Иногда она задумчиво сидела над работой и, по-видимому, была совершенно спокойна; но стоило только прикоснуться к ее плечу или громко кликнуть ее по имени, и девушка вся вспыхивала до ушей ярким румянцем, точно ее поймали не за работой, а на месте преступления. Иногда она ни с того ни с сего откидывала
— Отстаньте! Вам-то что? — грубо отталкивала она их от себя.
— Да ты не больна?
— Ну да, в чахотке помру в один день с Марьей Николаевной; в одном гробу и хоронить будут.
Единственным утешением, единственной поддержкой для Скворцовой были мечты о близком выходе из приюта, из «проклятого приюта», как она называла его. Но и это утешение было случайно отнято у девушки. Однажды приют посетила графиня Белокопытова. Посещение по обыкновению произвело переполох: везде на скорую руку было все прибрано; девочкам поспешно переменили пелеринки и нарукавники; потом детей выстроили, как солдат, перед графиней, и она беглым шагом произвела им смотр, на ходу обращаясь то к той, то к другой с разными вопросами. Поравнявшись со Скворцовой, графиня спросила ее:
— Ты выпускная?
— Да, — послышался ответ.
— Родные есть?
— Нет, она сирота, графиня, — вмешалась Анна Васильевна в разговор.
— Надо будет позаботиться о месте, а до тех пор пусть живет здесь: Христос с ней, Христос с ней! — решила графиня.
— Как здесь? я на место пойду-с! — воскликнула Скворцова, бледнея.
— Разве у тебя есть уже место, милая?
Скворцова опустила голову.
— Мы тебя так не бросим! — продолжала графиня. — Сперва надо приискать хорошее место, справиться, куда ты поступаешь. До тех же пор я оставляю тебя здесь. Живи, милая, живи! Бог велел нам заботиться о сиротах.
Скворцова хотела возражать, но графиня, подставив к ее губам свою руку, пошла далее, не обращая на нее внимания. Эта новость была громовым ударом для девушки: она впервые поняла, что ее могут продержать в приюте еще год, и два, и три… одним словом, столько, сколько вздумается графине. Приют был не срочною тюрьмой.
Когда графиня уехала, Марья Николаевна застала Скворцову в классной комнате в слезах.
— Что это ты разнежничалась? — язвительно спросила Постникова. — Не обидел ли кто тебя?
— Это тех обидеть можно, которые на ладан дышат, — грубо ответила Скворцова, быстро отирая слезы.
— Дура!
— Что ж делать, если никто умному ничему не учил.
— Держала бы язык за зубами, так и была бы умной.
— Да ведь я, Марья Николаевна, не лошадь; это только ту бьют, а она все молчит да глазами хлопает.
Марья Николаевна отошла.
— Дурища! сама дурища! — бормотала ей вслед Скворцова. — Туда же расфуфырится на праздниках, к разной сволочи в гости поедет хвостом вилять. Шкура! Шелковое платье тоже сшила! в цепочке ходит!
Девушка снова закрыла лицо и опять расплакалась.
— Скворцова, что с тобой? — раздался над нею ласковый голос, и по ее волосам скользнула чья-то маленькая рука.
Девушка не отвечала ни слова и только прижала свое лицо к талье стоявшей перед нею Катерины Александровны. Прилежаева не трогалась с места и как бы бессознательно продолжала ласкать бедную воспитанницу. Она по собственному опыту знала эти минуты безотчетного горя, когда мы радуемся присутствию сочувствующего нам человека и в то же время желаем только одного, чтобы он нас ни о чем не расспрашивал, ни в чем не утешал. Прошло минут пять; наконец Катерина Александровна почувствовала, что Скворцова поднимает голову. Глаза двух девушек встретились. Лицо Скворцовой еще было покрыто слезами, но она уже улыбалась.
— Глупая я, совсем глупая! — проговорила она, качая головой. — Разревелась и сама не знаю, о чем. Вот и платье вам испортила своими слезами, — по-детски перешла Скворцова к другому предмету, увидав на платье Катерины Александровны пятна от своих слез.
— Ну, новое велю купить, когда разбогатеешь, — улыбнулась Катерина Александровна.
— А вы думаете, что я не купила бы? Да если бы я богата была, я такое, такое платье вам сделала бы, что наши аспиды лопнули бы от злости!
— А ты и обрадовалась бы этому?
— Еще бы. Да я просто бежала бы отсюда, за версту обходила бы, чтобы их не видеть!
— Зачем же бежать? Ты и без того скоро выйдешь отсюда.
— Нет, вы этого не говорите! Вон стращают, что будут держать, пока места не сыщут мне.
— Что же! прямо на место выйти хорошо.
— А лето-то, лето-то здесь жить? Что вы? Да я просто руки на себя наложу.
— Ну, полно. Летом проживем как-нибудь. Отпускать будут в гости.
— Да куда же?
— Ну, хоть ко мне…
— Нет, не будут! Они ведь меня извести хотят; завидно, что я молодая.