Лес рубят - щепки летят
Шрифт:
— Ты совсем дитя, Наташа.
— Нет, вы этого не говорите! Я вот как исповедоваться шла, так всю ночь о своих грехах плакала.
— Ну, и сдала их все?
Скворцова как-то странно взглянула на Катерину Александровну и отрицательно покачала головой. В эту минуту раздался звонок, призывавший к ужину. Скворцова быстро встала, схватила руку Катерины Александровны и поцеловала ее. Молодая девушка наклонилась и поцеловала воспитанницу в губы. Скворцова как будто забылась от этого поцелуя, сжала в своих объятиях Катерину Александровну и покрыла ее лицо бесчисленными
— Голубушка, красавица моя ненаглядная! — страстно шептала она. — Если бы вы знали, как я вас люблю!
Скворцова еще раз сжала в объятиях Прилежаеву и выбежала из комнаты. Все это было так неожиданно, так необыкновенно, что Катерина Александровна опомнилась не вдруг. Она машинально поправила волосы, задумчиво провела рукой по лбу и тпхо пошла в столовую. Она понимала, что в душе Скворцовой происходило что-то необычайное, что-то тяжелое, но что именно — этого Прилежаева не могла объяснить себе. Во всяком случае она решилась попытаться и разузнать тайны бедной девушки.
Следующий день был днем отпусков на Пасху. В приюте все шло вверх дном. Все суетились, бегали, шумели; в приемной толпились бедные матери детей с узелками принесенной одежды; дети стремглав носились на половину Анны Васильевны, отпрашивались в отпуск, переодевались из приютского платья в свое, снова являлись к Анне Васильевне, торопливо, на ходу целовались с подругами, прощались с помощницами и улетали из своей клетки с такой быстротой, что их престарелые матери и тетки были не в силах догонять своих детей. Среди этой возни помощницы тоже утомились не на шутку, считая одежду, оставленную детьми, осматривая отпускаемых воспитанниц и объясняясь с их родителями. Впервые в течение долгих месяцев оставшиеся воспитанницы шли к обеду не попарно; впервые в течение нескольких месяцев за столом не только не было недостатка в пище, но был даже остаток ее. Приют на один день принял оживленный вид, и после постоянного казарменного порядка было просто отрадно видеть разбросанные по полу лоскутки, обрезки бумаги и тому подобные предметы, оставленные детьми. Приютские комнаты походили на казематы, из которых после долгого заключения узники вырвались на свободу.
— Ну, кажется, сегодня можно будет и отдохнуть, — заметила Ольга Никифоровна, раскрасневшаяся, как вареный рак, и облитая крупным потом. — Ноги совсем притоптались.
— Я тоже устала, — томно промолвила Марья Николаевна. — Впрочем, сегодня и без нас посидят дети.
— Кто-нибудь из старших присмотрит, — решила Ольга Никифоровна. — Скворцова может.
Ольга Никифоровна знала, какой эффект это произведет на Марью Николаевну.
— Ну, уж нашли на кого положиться! — ядовито воскликнула Марья Николаевна.
— Отчего же на нее и не положиться? — спросила Катерина Александровна. — Впрочем, и я не пойду отдыхать; значит, можете быть покойны.
Катерина Александровна радовалась, что ей представится случай поговорить со Скворцовой, не боясь соглядатаев.
— Да где же Скворцова-то? Я ее не вижу, — произнесла Ольга Никифоровна, обводя комнату глазами.
Все
— Вот видите: из-за стола без позволенья вышла, — едко заметила Марья Николаевна. — Хороша помощница!
— Она не была-с за столом, — отозвался чей-то голос из среды воспитанниц.
— Сходите за ней кто-нибудь! — велела Ольга Никифоровна.
Три воспитанницы выскочили из-за стола. Дети считали за счастие возможность пробежаться.
— Вернитесь! Ступай ты, Кононова! — приказала Зубова.
Две воспитанницы с постными физиономиями вернулись на место, а третья, подпрыгивая, побежала на поиски.
— Она, верно, лежит в спальне: ей давно нездоровится, — промолвила Катерина Александровна.
— Помилуйте, у нее щеки лопнуть хотят, — ответила Марья Николаевна.
— Ее с утра-с нет, — снова раздался чей-то голос с конца стола.
— Как с утра нет?
— Да-с, она и чаю не пила с нами.
Катерина Александровна побледнела как полотно; в ней пробудилось предчувствие чего-то недоброго.
— Это мило! Да она просто бежала! — воскликнула Марья Николаевна. — Верно, Новиковой подражать вздумала: та тоже два года тому назад убежала! Негодная, развращенная девчонка! Нашла какого-нибудь…
— Ну, Марья Николаевна, я вам ие позволю, — прерывающимся голосом произнесла Катерина Александровна и поднялась с места. — Здесь дети!
— Ах, что вы мне говорите, будто они не знают, что она развратная.
— Говорю вам: молчите! — еще более взволнованным тоном произнесла Катерина Александровна, не помня, что она говорит. — Она, может быть, руки на себя наложила, а вы смеете ее ругать! Стыдитесь! Вы сами женщина; вы сами вон до какого цвета лица дожили в этой каторге.
— А, так вам мой цвет лица не нравится! — уже со слезами в голосе забормотала Постникова язвительным тоном.
— Не о том я говорю, что он некрасив, а о том, что он не от сладкой жизни явился.
В эту минуту явилась Кононова и объявила, что Скворцовой нигде нет, что ее никто не видал с утра.
Катерина Александровна в волнении, почти шатаясь, пошла по направлению к дверям.
— Надо дать знать Анне Васильевне, — решила Зубова. — Ведь она и казенное платье, значит, унесла. Мало что бежала, так еще обворовала.
— Я и иду к Анне Васильевне, — отозвалась с порога Прилежаева.
— Что за форс явился! — иронически произнесла ей вслед Зубова.
— Это за мою любовь плата, за мою любовь! — хныкала Постникова.
Катерина Александровна, бледная и взволнованная, вошла в гостиную Анны Васильевны. Лицо молодой девушки было настолько встревожено, что Зорина невольно обратилась к ней с вопросом:
— Что с вами?
— У нас несчастье: Скворцова пропала, — ответила Катерина Александровна.
— Как пропала? Не может быть! Да когда же?
— Ее с утра никто не видал.
— Боже мой! Боже мой! Да что же это такое? — воскликнула Анна Васильевна. — Что я скажу Боголюбову? Ведь это уж третий случай! Он меня со свету сживет. Этого только недоставало! Это награда к праздникам!