Лес рубят - щепки летят
Шрифт:
— Что ж делать, если лучшего места не могу занять! — ответила Катерина Александровна.
— Ну-у! — усмехнулся генерал. — Не говорите, не говорите этого!
— Ваше превосходительство, мы кончили, — почтительно объявил Ермолинский.
— Хорошо, хорошо!.. Так уж будто и нельзя найти лучшего места? — нежно промолвил Свищов Катерине Александровне, щуря масляные глаза и в волнении играя лорнетом.
— Нельзя, — пожала плечами Катерина Александровна.
— А может быть, и можно.
— Вы едете, ваше превосходительство? — нетерпеливо спросил юный ревизор.
— А, да, да! — очнулся генерал от сладких ощущений. — Нечего делать, надо ехать… Надеюсь, что будем знакомы? — обратился
Генерал сжал руку Катерины Александровны, подержал ее в своих дрожащих руках и с сияющим лицом вышел из приюта. Он был доволен ревизией.
— Я этого никак не ожидал, — говорил ему юный чиновник, сидя в его карете.
— И я, и я! Мы сошлись с вами. Это удивительно, просто удивительно! — говорил генерал.
— Не удивительно, а возмутительно, ваше превосходительство!
— Ну да, возмутительно, если хотите! Знал, под рукой имел и ни слова, ни намека… Да я просто сердит, сердит на него…
— На кого это, ваше превосходительство?
— Да на кого же, как не на Боголюбова…
— Вы разве думаете, что он все знал?
— Да как же, батюшка, не знал?.. Кому же и знать, как не ему… Она его родная, слышите, родная племянница, а вы сомневаетесь в том, что он ее знал?
Юный чиновник с удивлением вытаращил глаза.
— Мы, кажется, о различных предметах говорим, — почтительно возразил он. — Я насчет упущений. Я очень недоволен сегодняшним днем…
— Ну, нет-с, этого я не могу сказать. Я доволен этим случаем, — заспорил генерал. — Очень доволен!
— Конечно, им можно будет воспользоваться.
— А! вот это верно! Это удачно сказано! Именно воспользоваться! — обрадовался генерал. — Не правда ли, это восхитительное явление, это что-то… что-то… неземное… А?
Юный чиновник захлопал в недоумении глазами и мысленно послал к черту своего спутника.
— А ведь признайтесь, у вас сердчишко тоже не на месте! — снисходительно пошутил генерал. — Только, батенька, нет!.. Гуляйте подальше!.. Я первый открыл…
— То есть, как же, ваше превосходительство? — опечалился Ермолинский.
— Да, да, да!.. Я первый — мне и лавры победы…
— Но я хотел от себя составить доклад обо всех упущениях, — несмело произнес начинающий делец.
— Об упущениях? Да, да, составьте! Об упущениях? Да составьте! — поощрил генерал. — Вы удивительно способны к этого рода деятельности. Я первый, я первый засвидетельствую. Соображение это у вас… помните… знак, на простыне знак? А, это гениальная черта!.. Все смотрим, никто ничего не замечает, а вы: знак!.. Удивительно!.. Я вам очень, очень благодарен.
Этот интересный разговор продолжался довольно долго и, выходя из кареты, юный чиновник был уверен, что он склонил генерала не присваивать себе его заслуг, а генерал был убежден, что он своим обещанием протежировать возникающему дельцу подкупил его в свою пользу и заставил отречься от видов на юную обольстительницу.
В приюте началось смятение. Все чуяли что-то недоброе. Анна Васильевна затворилась в своих комнатах; дети не то боялись, не то радовались, ожидая, что сменят начальницу; две старые девственницы, сидя у окна, перешептывались между собой. Неспокойна была и Катерина Александровна: она понимала, что открытые плутни могут кончиться изгнанием из приюта Зориной, но не радовалась этой перемене, зная очень хорошо, что лучше в приюте не будет, что улучшение участи детей зависит не столько от личности той или другой начальницы, сколько от самого устройства приюта. Действительно, какова бы ни была начальница, в приюте все-таки будут учить только шитью, будут кормить
— Смотрите, смотрите, Марья Николаевна, в коляске едет!
— Ах, срамница! И шагом, шагом едет, чтобы мы видели, — всплеснула руками Марья Николаевна. — Отлично, отлично! Нечего сказать, по хорошей дорожке пошла' Молодчика подхватила…
Катерина Александровна взглянула в окно и замерла: перед домом ехала коляска, в ней сидел какой-то небрежно развалившийся юноша рядом с роскошно одетой девушкой; в этой девушке нетрудно было узнать Скворцову. Она что-то рассказывала своему спутнику, со смехом указывая на приют. Он лениво улыбался.
— Что же вы не кланяетесь? Это ваша протеже, — обратилась Зубова к Катерине Александровне. — Вот теперь всех нас погонят отсюда, так попросите у нее пристанища: хорошие знакомые!
Катерина Александровна не ответила ни слова; у нее болезненно сжималось сердце. Она поняла участь Скворцовой.
— Распутница, стыда нет! Туда же шляпку с перьями надела… Наглость-то какая!.. Другая бы на ее месте за версту объезжала наш дом, чтобы не знали люди, до чего она себя довела, — ораторствовала Зубова. — А вы-то, вы-то за нее заступались. Теперь самим краснеть нужно…
— Она при мне недолго была здесь и если кто довел ее до этого, так уж, верно, не я, а те, которые воспитали ее с детства, — тихо ответила Катерина Александровна, едва сдерживая свое волнение.
— Скажите, пожалуйста! Уж это вы не на нас ли намекаете? — воскликнула Зубова. — Да как вы смеете?
— Оставьте меня в покое! — нервно промолвила Катерина Александровна. — Я вам высказала свое мнение потому, что вы высказали свое. Кто из нас доводит воспитанниц до разврата — это, кажется, ясно. Я отношусь к ним хорошо и ласково, а вы унижаете и срамите их, убивая в них и стыд, и мягкость. Вы думаете, что наставница, воспитательница должна быть палачом, шпионом и полицейским сыщиком; я думаю, что она должна быть матерью…
— Ну, я любовников не заводила и потому матерью не могу быть; может быть, другие надеются скоро детей иметь, так и приготовляются разыгрывать роль матерей.
Катерина Александровна судорожно передернула плечами. Говорить с этими личностями не было никакой возможности. Она пропустила мимо ушей все дальнейшие колкости и ругательства Зубовой и сидела молча. Ей было невыносимо грустно. У нее сильно расстроились нервы; грудь давило, как в тисках. В такие минуты обыкновенно все представляется в черном цвете, припоминаются все невзгоды, пугают все предстоящие события. Думы молодой девушки становились все мрачнее и мрачнее. Ей начинало казаться, что и ее ждет невеселая участь, что и с ним, может быть, случилось какое-нибудь несчастие, что и ее мать, может быть, не перенесет предстоящую разлуку с Мишей, уезжавшим в училище, что и штабс-капитан, может быть, запьет, если из действующей армии получится какое-нибудь дурное известие о сыне, — одним словом, все, что занимало ее ум, представлялось ей теперь в черном цвете и вызывало опасения… Сотни раз старалась она отогнать эти тяжелые мысли, но они не покидали ее и роились в голове помимо ее воли. Ей хотелось плакать, хотелось поделиться с кем-нибудь своими тревожными, болезненными чувствами, но она была одна или хуже, чем одна: вокруг нее говорила и сновала толпа людей, которым не было до нее никакого дела: если бы она заплакала, ее осмеяли бы; если бы она вздумала рассказать им хоть одну свою мысль, они выдумали бы целую грязную историю про ее отношения к Прохорову.