Лес рубят - щепки летят

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Но теперь, Саша, вы не обвиняете его за это? — спросила Катерина Александровна.

— Я и тогда не обвинял его; я просто стыдился его и чувствовал, что никакие наказания не могли бы подействовать на меня так, как подействовала его ласка, — ответил Александр Прохоров. — Почти весь день пролежал я в постели. Отец читал мне вслух какую-то книгу, развлекал меня рассказами о местных новостях, шутил и острил, как будто не случилось ничего особенного, как будто я не лежу с похмелья в постели. О прошедшей ночи не было и помину. Я был окончательно подавлен, унижен. Я не слышал, что он читал, я не понимал, что он рассказывал. В моей голове впервые зароились вопросы: действительно ли друзья мне эти люди, которые нянчутся со мной;

имел ли я право променять на них своего отца и стыдиться его; не является ли он моим единственным другом, видящим в моем счастье все свое счастье, живущим моей жизнью? Мне вспомнилась возмутительная сцена, происходившая на глазах всех моих друзей; мне вспомнилась вся их бессердечная черствость, высказавшаяся ясно в ту минуту, когда они отвернулись от меня за то, что я не подчинился грязной выходке их патрона; мне вспомнилась встреча с отцом… Для меня все сделалось ясным. А в душе поднялись между тем упреки за то, что я, напившийся вчера мальчишка, так часто обвинял в душе за редкие случаи пьянства своего отца; упреки за то, что я, взлелеянный и вскормленный на последние гроши отца, стыдился его лохмотьев; упреки за то, что, в отплату за все его жертвы, за всего его лишения, я не только не отвечал ласками на его ласки, но старался даже избежать этих ласк, этого «миндальничанья», этого «сахарничанья», как выражались мои друзья, миндальничавшие и сахарничавшие со мной. Мне болезненно, мучительно хотелось попросить прощения у отца, хотелось покаяться перед ним во всем, но не хватало духу.

Александр Прохоров на несколько минут остановился. Катерина Александровна, опустив голову на руку, сидела в безмолвном раздумье. Каким-то теплом и светом повеял на нее этот рассказ, какое-то новое чувство к Александру Прохорову незаметно закралось в ее душу. Если бы этот человек в эту минуту вздумал обнять и прижать ее к своему сердцу, она беззаветно отдалась бы ему, она прижалась бы к этой теплой и честной молодой груди, как ребенок прижимается к груди матери. Теперь Александр Прохоров уже вполне казался ей не мальчиком, не младшим братом, но сильным и твердым мужчиной; он как будто вырос в ее глазах в эти минуты.

— Но подобные физические потрясения и нравственные переломы не всегда легко сходят с рук, — продолжал Александр Прохоров. — К вечеру у меня сделался жар и начался бред. Я захворал не на шутку. Отец совершенно растерялся; он почти не отходил от меня; он продал последние крохи, чтобы добыть деньги на лекарство; он кланялся в приемных благотворителей, чтобы вырвать копейку для меня. Как он пережил это время, как он не сошел с ума, не запил с горя, это можно объяснить только силой любви, которая, мне кажется, может сделать труса героем, слабого человека мужественным бойцом. И никто, решительно никто во все время моей болезни не справился, жив ли я, не случилось ли чего-нибудь со мной, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. И то сказать — здоровый я мог интересовать друзей, больной я сделался им ненужен. Я, пожалуй, извинил бы их, если бы они были дети, но они были гораздо старше меня; они понимали свои отношения ко мне и лгали о своем бескорыстном расположении ко мне сознательно. Когда я поднялся с постели — я был уже здоров не только физически, но и нравственно. Я уже не помышлял даже об извинениях перед отцом, как помышлял об этом в начале болезни: я просто искренно и горячо отдался своей любви к нему, и я знаю, что эта горячая любовь лучше всяких извинений могла загладить прошлое и заслужить его прощение, если только он когда-нибудь сердился на меня.

Молодой человек умолк. Выражение его лица было оживленно, его серые глаза блестели, щеки слегка зарумянились, и в то же время каким-то светлым и мягким спокойствием веяло от всей его фигуры. Взглянув на его физиономию, можно было не ошибаясь сказать, что в его душе тепло, что в его голове нет ни одного грязного помысла, что в его речах нет ни слова лжи и лукавства.

В эту минуту его можно было назвать красавцем.

— Берегите же отца, моя добрая, — проговорил он и поцеловав ее руку.

— Не, бойтесь, я его не оставлю, — искренно промолвила Катерина Александровна. — Что бы ни случилось, я не расстанусь с ним.

Он не выпускал ее руки и тихо сказал:

— Теперь я совершенно спокоен. Он вас любит как дочь, и ваша ласка поддержит его…

Настало минутное молчание.

— Как тихо, как хорошо сегодня, — сказал он. — Кажется, давно уже не было такого ясного вечера… Когда-нибудь мы, может быть, будем вспоминать, как нам хорошо жилось в этот вечер.

— Да, Саша, я его не забуду, — тихо прошептала она. Он пожал ей руку. В это время в комнату вошел Антон. Александр Прохоров быстро встал и подошел к мальчику.

— Наработался, голубчик? — спросил он и, притянув к себе мальчугана, покрыл его лицо горячими, страстными поцелуями.

Он снова сел к окну против Катерины Александровны и, обняв одной рукой Антона, усадил его к себе на колени.

— Вот так хорошо, — говорил он, лаская мальчугана. — Теперь мы все трое проведем последний вечер старой жизни.

— Разве ты уже завтра уезжаешь? — спросил Антон.

— Нет, но теперь начнутся хлопоты и едва ли нам удастся остаться снова втроем, — ответил Прохоров.

Все опять умолкли. У каждого роились какие-то смутные думы; им не хотелось говорить; им просто хотелось молча посидеть вместе в тесном кружке. Они не слышали, как заглянула в комнату Марья Дмитриевна, как она начала возиться с самоваром, как возвратился из гостиного двора штабс-капитан со своим младшим сыном.

— Что присмирели, птахи? — весело проговорил он, появляясь в свою комнату. — Опять затосковались?

— Нет, отец, мы, напротив того, отбросили всякую тоску и наслаждались затишьем, — проговорил Александр Прохоров. — Вечер чудесный.

— Да, да, теплынь стоит, — сказал штабс-капитан и подсел к кружку. — А маленькое дитятко на ручки забралось, — пошутил он, трепля по плечу Антона.

— Да, вот как ты меня в его годы иногда усаживал к себе на колени, — с ласковой улыбкой промолвил Александр Прохоров.

Старик улыбнулся.

— Да, тоже баловень был, — шутливо заметил он. Всем было как-то особенно хорошо.

— Самовар готов, — сказала Марья Дмитриевна, появляясь в комнату.

— Ну, сегодня мы здесь напьемся, — сказала Катерина Александровна. — Не правда ли, Флегонт Матвеевич, здесь лучше?

— Да, да, у меня в гостях, — обрадовался старик и торопливо стал открывать ломберный стол.

— Посмотри же, что мы закупили с отцом, — сказал младший Прохоров брату.

— Чего же смотреть? — ответил тот. — Все, вероятно, отлично.

— Тряпочки, тряпочки разные, — проговорил Флегонт Матвеевич, махнув рукой. — Успеем еще заняться ими. Теперь главное гостей угостить, — шутил он.

Вечер шел живо и весело, это был действительно последний вечер, которым оба семейства бестревожно и празднично закончили свою дружескую жизнь вместе. В следующие дни начались хлопоты, беготня, заботы о мелочах, необходимых для двух уезжающих в полк братьев; все суетились, бегали и сходились вместе как-то урывками, на минуту.

Наконец настал день отъезда. Все старались быть бодрыми, хотя у всех щемило сердце; все старались улыбаться, хотя у всех были красные глаза. Марья Дмитриевна бегала более всех и все заботилась, не забыли ли чего уложить. Равнодушнее всех относились к укладке вещей Александр Прохоров и Катерина Александровна. Наконец все было уложено, все было переговорено, все уселись…

— Ну, прощай, отец! — произнес Александр Прохоров и обнял старика.

Тот так и замер на груди сына. Сын безмолвно прижал свои губы к его седой голове. Когда старик поднял голову и крепко поцеловал сына в губы, грудь на пальто Александра Прохорова была вся смочена слезами.