Лесковское ожерелье
Шрифт:
Сколько ждал Андрей Николаевич, пока из блокированного Ленинграда по военным дорогам придет в подмосковное Кратово почта с номером «Звезды»? Сколько раз мысленно переносился он туда, в маленькую комнату редакции на улице Воинова, в Доме писателей, и разворачивал только что вышедший номер и нес домой?
По Кутузовской набережной к Кировскому мосту. Мимо зениток на Марсовом поле.
Мимо бронзового Суворова, поднявшего тонкий меч в серое небо.
Мимо воронок.
Мимо черных огородов в Летнем саду.
Мимо надписи: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».
Я мысленно вижу, как медленно
И кажется, что между тоненькой ниточкой слов на тоненькой эфемерности бумаги и войной, разразившейся на земле, существует таинственная и острая связь. Словно бы предсказал Лесков эту страшную реальность. Словно бы начертил для нее психологическую экспозицию. Словно бы угадал в несгустившемся еще воздухе будущего ее горькую неотвратимость.
Глава 6
«ЛЕВША»: происхождение легенды
Современный читатель живет с ощущением, что легенда о стальной блохе, подкованной русским умельцем, «была всегда». К тому ведет сегодня масса ассоциаций. Эта история возникает у нас при слове «блоха», при слове «левша», при слове «Тула»; она первой вспоминается и при имени ее автора: не пленительные «Соборяне», не гениально выточенный «Запечатленный ангел», не хрестоматийный «Тупейный художник», — нет, именно «Блоха» выскакивает на поверхность памяти при одном имени Лескова. На суперобложке репрезентативного лесковского тома, вышедшего в величественной «Библиотеке всемирной литературы», — шеренга развеселых кузьминских ряженых, все из той же «Блохи». Никто не удивляется: на то и «Блоха», чтобы быть везде, всегда и при каждом случае.
Заглянем во времена, когда ее не было.
Январь 1881 года. Иван Аксаков, «самый знаменитый славянофил», «единственный славянофил-деятель», только что открывший в Москве газету «Русь», просит у Лескова что-нибудь беллетристическое. Понимает риск (у Лескова — опасная репутация). Но просит. Две реплики из их переписки в сущности начинают наш сюжет.
Аксаков — Лескову,4 января 1881 года, из Москвы в Петербург: «…Я не очень жалую глумления. Выругать серьезно, разгромить подлость и мерзость — это не имеет того растлевающего душу действия, как хихиканье… Надо бить дубьем, а не угощать щелчком… Поняли?»
Лесков — Аксакову,7 января 1881 года, из Петербурга в Москву: «„Понял“… Но я не совсем с Вами согласен насчет „хихиканья“… Хихикал Гоголь… и тожде совершал несчастный Чернышевский… Почему так гадка и вредна в Ваших глазах тихая, но язвительная шутка, в которой „хихиканье“ не является бесшабашным, а бережет идеал?.. Вы говорите: „их надо дубьем“… А они дубья-то Вашего и не боятся, а от моих шпилек морщатся».
Десятилетия спустя, когда критики будут решать, кем же был Лесков: серьезным сатириком или шутейным анекдотистом, — вспомнится это «хихиканье».
К «Левше» оно имеет самое
Через неделю Лесков везет в Москву рукопись. Читает вслух. Оставляет. Осенью, тремя порциями, Аксаков публикует лесковскую сказку в своей газете.
Впрочем, лучше сказать: легенду. Басню. Или уж вовсе по-лесковски: «баснословие». Именно это словцо употребил Лесков в авторском предисловии. Предисловие важное, на него надо обратить внимание. Лесков пишет:
«Я не могу сказать, где именно родилась первая заводка баснословия о стальной блохе, то есть завелась ли она в Туле, на Ижме или в Сестрорецке… Я записал эту легенду в Сестрорецке… от старого оружейника… Рассказчик два года тому назад был еще в добрых силах и в свежей памяти; он охотно вспоминал старину… читал божественные книги… разводил канареек. Люди к нему относились с почтением».
Опять-таки современный читатель, привыкший к коварной манере лесковского сказывания, не обманется этим «старым оружейником» и легко разгадает предисловие как стилистический прием, не чуждый веселой мистификации. Тогдашний читатель не столь искушен, так что лесковскому вступлению суждена в судьбе «Левши» достаточно каверзная роль.
Но для этого «Левша» должен еще войти в литературный процесс. А это дело хитрое. В московской газете критики рассказ не замечают. Впрочем, замечают и даже «хвалят» — во время домашних чтений и обсуждений, но в печати — ни слова. Предстоит издать «Левшу» в столице. Изгнанный из Петербургских «порядочных» либеральных изданий, Лесков в эту пору уже имеет некоторый выход в издания менее «порядочные».
Весной 1882 года «Левшу» печатает отдельной книжкой Алексей Суворин. Едва «Левша» выходит из суворинской типографии, как откликаются две крупнейшие петербургские газеты: «Новое время» и «Голос».
Насчет «Нового времени». Не будем обольщаться его бескорыстием: издает газету все тот же Суворин; в сущности, он рекламирует собственную продукцию. Однако круг идей и интонации редакционного отклика интересны. Именно ради идей и интонации я процитирую суворинскую статейку шире, чем это принято в нашем лескововедении.
«Новое время», 30 мая 1882 года. «Маленький фельетон. Г-н Лесков о народе.Есть легенда о стальной блохе…»
Это уверенное «есть легенда» является первым оглушительным откровением для Лескова: он начинает расплачиваться за свое неосторожное предисловие.
Итак, «есть легенда»… и «г. Лескову пришла счастливая мысль» ею воспользоваться. Смысл самой легенды изложен у Суворина так: «артистическая удаль нашихвзяла верх над мастерством англичан… Русский человек все понимать может, на все способен и не нуждается в руководстве иноземцев…» Прекрасная легенда, замечает газета, но «дело не в этом… Любопытно другое»: зачем автор поспешил ею воспользоваться?