Лесная герцогиня
Шрифт:
– Я бы никогда не подумал, что этот щенок так ловок и силен. А когда он приходил в ярость, то с ним никто не мог совладать.
Беда в аббатстве опять сблизила Эмму с настоятелем. И они вдвоем выступили против жестокой казни, какую местные жители уготовили для попавших в плен разбойников. Но они оказались в меньшинстве, а обозленные нападением литы из обоих селений ничего не желали слышать. Казнь была для них как праздник, они даже принарядились, захватили с собой детей и всей толпой собрались у Оленьего Креста, на общей территории двух селений, и радостно кричали и смеялись, когда выбранные палачи увечили пленных, рубили им руки и ноги, с живых сдирали кожу.
– Так было еще издревле, – грустно пояснял Эмме Седулий. – Еще в языческом Риме люди требовали кровавых
16
Григорий Турский – франкский монах-летописец, живший в VI в.
– Довольно, отче! – резко обрывала его Эмма, заметив, как заволновался прислушивавшийся к их речам ожидавший ее Видегунд. – Записки святого монаха из Тура я и сама имею возможность проглядеть, а вам не к лицу смаковать страшные подробности.
Примирение с настоятелем открыло Эмме доступ в монастырское книгохранилище. И она зачитывалась старыми рукописями, как когда-то в юности. В этой глуши события давно минувших лет вставали перед ней как живые. Но даже романтическое настроение, какое охватывало ее, когда она читала о дивных подвигах древних греков или чудесах святых первых христианских времен, не мешало практическим подсчетам, и она невольно прикидывала в уме, что собранные в cвятом Губерте рукописи приобретены Седулием за деньги с рудника, так же как и драгоценные оклады, подсвечники литого серебра и новые золоченые дарохранительницы. И если Седулий не преследовал личной выгоды, то его гордыня требовала, чтобы всем этим владел cвятой Губерт. А дочь Эммы при этом была лишена самого необходимого. И Эмме стоило немалого труда, чтобы не высказать на этот счет ничего Седулию. Он же, в свою очередь, вдруг рьяно воспротивился ее сближению с Видегундом.
– Оставьте его в покое, дитя мое. Он странный юноша, которому лучше жить среди деревьев, чем приблизиться к вам.
Он говорил это гневно, но Эмма лишь пожимала плечами.
– Если сможете – уговорите его. Но не требуйте подобного разрыва от меня.
Говорил ли с Видегундом настоятель, Эмма не знала, но каждый раз, когда она собиралась посетить аббатство, юноша неизменно вызывался сопровождать ее.
Они садились в лодку, и Видегунд быстро отвозил ее по подземной реке в аббатство. Узнав, что она собирается провести там весь день, уходил. Лишь изредка оставался, когда Седулий давал ему какую-либо работу, но делал ее словно с ленцой, недовольно. Пару раз Эмма заставала их за беседой. Брат Маурин сказал Эмме, что Седулий является духовным наставником Видегунда, принимает от него исповедь. Но чаще они просто беседовали в уединении. Эмма видела, что настоятель очень привязан к Видегунду, чего нельзя было сказать о самом юноше. Внимание настоятеля будто раздражало его, хотя ни разу он не позволил себе быть с ним резким или же неучтивым. Но наедине с Эммой высказывал, как надоела ему неустанная забота Седулия.
– Он все еще надеется, что я вернусь в Святой Губерт. А то, наоборот, уговаривает меня отправиться в паломничество ко Гробу Господню. Надоел он мне ужасно!
Эмма отворачивалась, прислушивалась к плеску воды за бортом лодки. Сегодня она дольше обычного засиделась за чтением и, несмотря на предложение Седулия переночевать в монастыре, пожелала вернуться. Не хотелось надолго оставаться без Герлок.
Вечер был светлый и тихий. Чуть зеленоватое
Однако под самой горой, где река устремлялась в черную пасть пещеры, их ждал полный мрак. Путь по подземной реке сокращал дорогу в Белый Колодец, но Эмма невольно поежилась – она не любила подземелье. Она ничего не опасалась рядом с Видегундом, привыкла проделывать с ним подземный водный проход, но всякий раз не могла отделаться от невольного трепета, от которого по коже ползли мурашки.
Видегунд зажег факел – кусок дерева, пропитанного смолой, прикрепил его на носу лодки и, оттолкнувшись шестом, повел челн по течению во мрак пещеры. Заметавшись, слегка шурша крыльями, летучие мыши пронеслись мимо с пронзительным бесплотным криком. Видегунд лишь чуть пригнул голову, словно не желал, чтобы этот шуршащий поток задел его. Сильно упирался на шест, толкая плоскодонку, порой молча оглядывался на молодую женщину.
Когда-то так же возил ее и Тьерри. Эмму охватывала грусть при воспоминании о «братце». Она старалась отвлечься, думать о встрече с дожидавшейся ее в усадьбе Герлок, торопила Видегунда, но тот явно не спешил. Ему было плохо среди людей. Ему хорошо было лишь с Эммой.
– Разве вам не нравится этот каменный свод? Здесь так прекрасно и величественно. Я слышал, что в миру есть огромные божьи храмы, и думаю, они чем-то должны быть схожи с этим сводом. А в глубинах стен есть еще более величественные пещеры. Я излазил их все. Когда-нибудь я покажу их вам. Они поразительны. Я люблю удаляться в одну из них и подолгу молиться в сумраке и тиши. Там нет людей, нет их вони и шума. Там можно говорить только с Богом.
Эмма не представляла, как в этом мраке можно предаваться молитвам. Ей хотелось скорее к свету, к людям. И это подземелье совсем не напоминало ей ни один из виденных ранее соборов. Ей становилось не по себе, и она отвлекалась, спрашивая Видегунда, не хотел бы он покинуть лес, уйти в города хотя бы для того, чтобы воочию увидеть христианские храмы, помолиться над хранящимися в них святыми реликвиями.
– Хотел. Да, я хотел бы, – согласно кивал Видегунд. – Но только при условии, что я буду там совсем один. Или с вами, моя Мадонна.
И Эмма видела в его глазах знакомый фанатичный блеск, улавливала обычное выражение, словно он был готов тут же встать перед ней на колени, молиться, словно перед Богородицей.
– Ты все искажаешь, мой бедный Видегунд. Я простая женщина, земная и грешная. Ох, какая же я грешная, если бы ты только знал!
– Не говорите так! – кричал Видегунд, и эхо его голоса жутко разлеталось под сводом пещеры. Эмма невольно крестилась. – Не говорите! Вы сами хотите быть грешной, сами хотите замутить тот свет, что излучаете, хотите лишить меня веры, что я не зря увидел в вас живой прообраз Матери Божьей на земле.
«Когда-то прообразом Богоматери для него была несчастная Эрмоарда. Теперь он и вспоминать ее не хочет. Когда-нибудь он так же разочаруется и во мне. Ах, мой бедный. Зачем ты возносишь меня до уровня святой? Не лучше ли просто утешить меня в своих объятиях, развеять гнездящуюся в моем сердце тоску?»
Но тоска не проходила. Тоска оживала в ней с каждым погожим весенним днем. И чем больше она старалась не думать о человеке, которого всеми силами пыталась забыть, тем острее вспоминала его серые глаза, будто чувствовала прикосновение его сильных рук, ощущала на устах его горячие страстные губы. Порой она убеждала себя, что боль утраты сына словно притупилась, а о Ролло она может вспоминать уже спокойно. Эмма даже представляла, чем он мог заниматься сейчас. Вот он восседает во главе пиршественного стола, или объезжает молодых жеребцов, или направляется осматривать новые крепости. Он весь в делах, в своей жизни правителя, которая для него важнее всего на свете. Но потом наступает ночь, и он идет в опочивальню к своей жене, к Гизелле. И слабый свет светильника скользит по сплетенным в страстных объятиях телам…