Лесная герцогиня
Шрифт:
– А разве сам Иммон не сказал вам?
Он не ответил. Тогда она пожала плечами.
– Бормотали что-то. В основном на незнакомом мне языке. Да еще каялись.
Он вздохнул словно бы с облегчением. Но через минуту сказал с поразившей Эмму горечью в голосе:
– Да, мне есть в чем каяться. Я великий грешник.
Об исчезновении Бальдерика вскоре перестали судачить. Те, кто ожидал, что это опять дело рук оборотня, даже словно бы огорчились – было бы о чем поговорить в долгие зимние вечера. А так, ушел парнишка и ушел. Даже его родители словно бы успокоились.
– Птенец
Для них было явным облегчением, что их сын не стал жертвой оборотня. И они даже возмутились, когда в одно из посещений Маурин предложил им на всякий случай отслужить поминальную службу за упокой души Бальдерика.
– Мой сын не умер! – выходила из себя Ренула. – Никто не видел его мертвым, и если кто станет утверждать обратное, я смету его след и отнесу в лес, прося Ардонну и всех старых богов извести его болезнями и весь род его.
Это была страшная угроза, и хотя, по поверью, и самого сметавшего постигнет кара, но тот, кто лишился следа, считается обреченным. И тем не менее Маурин по секрету поведал Эмме, что настоятель все же велел монахам тайно отпеть Бальдерика.
– Разве он так уверен, что парнишки больше нет в этом мире? Он что-то знает?
Ее взволнованный тон удивил монаха. Он задумчиво поскреб пальцем темную щетину на подбородке.
– Если бы он что-то знал, то наверняка бы не таился. Нет, аббат Седулий просто решил, что человек легко может погибнуть в Арденнах, и уж лучше, даже будучи в неведении, не оставить его без божьего напутствия – жив ли он или уже покинул мир сей.
С начала лета все разговоры только и кружили вокруг приближающегося дня летнего солнцестояния. Как обычно в это время, отбыл обоз с рудой на продажу, но ко дню Святого Иоанна их ждали обратно.
– Никто не хочет пропустить праздник и его безумную ночь, – смеялась Мумма, намекая, что уж Бруно-то наверняка вернется к сроку.
Эмма чувствовала всеобщее возбуждение. Безумная ночь, где люди могут спариваться и изменять друг другу безнаказанно, веселила жителей деревни. И хотя вернувшийся к сроку Седулий и прочитал проповедь о грехе прелюбодеяния, это мало на кого произвело впечатление. Старый языческий праздник имел свои традиции, и хотя церковь и приурочила его ко дню Иоанна Крестителя, все только и ждали, когда наступят сумерки и хмельной мед вскружит всем головы, когда можно будет уйти в лес, искать загадочный цветок папоротника, а по сути – любить всякого, кого встретишь в эту теплую ночь. Никто и не вспоминал о верблюжьей тунике Иоанна Крестителя.
Для Эммы же праздник Святого Иоанна был поводом отвлечься от повседневных забот. Она даже сшила себе на праздник длинную тунику из беленого холста, украсив ее тесьмой из цветных нитей. Такую же тесьму вплела в волосы, а Герлок нарядила в платьице с вытканными по подолу узорами. Девочка была веселая, нарядная, но, оставив мать, убежала к Бруно. Бруно привез себе обновку – кафтан из зеленого добротного сукна с алой шелковой оторочкой на рукавах и у ворота, а на ноги – такие же алые узкие штаны, заправленные в городской выделки полусапожки со шнуровкой. В новом наряде он смотрелся не как лит, а как важный сеньор. Особенно это впечатление
По дороге в аббатство, когда он вел под уздцы ее иноходца, Эмма расспросила его, как обстояло дело с продажей железа. Бруно знал счет, и, когда он передал Эмме подробности, она помрачнела – опять богатство с рудника миновало ее, а Седулий все жаловался на падение цен на железо.
Но Бруно это опроверг.
– Конечно, там у них, – он махнул рукой, словно указывал на весь мир за отрогами Арденн, – был плохой год. Очень плохой – мор, голод, падеж скота. Но руда даже вздорожала. Люди воюют. Говорят, на старую Лотарингию пришел страшный враг – кровавые язычники.
– Норманны? – спросила Эмма побелевшими губами.
Бруно пожал плечами. Оглядывался на Эмму. Его совсем не волновало, что творится в мире. Его волновала она.
– И что ж, вы опять отсидитесь за стенами монастыря, когда дух ночи поманит всех в лес?
Эмма сделала вид, что не расслышала вопроса, поправляла веночек на голове сидевшей перед ней Герлок.
Они уже достигли перевала. Люди шли веселые, оживленные. Парни перемигивались с девушками, обменивались шутками. Едва не забывали склониться перед Оленьим Крестом.
Эмма огляделась. Видегунда не было на привычном месте. Да и навряд ли бы он вышел, зная, сколько народу идет на праздник в монастырское селение. Но Бруно заметил ее взгляд. Сказал негромко, но угрожающе:
– Если узнаю, что вы пойдете к нему…
Эмма лишь хмыкнула.
– Заруби себе на носу, смерд, что ни ты, ни Видегунд, ни ваша распутная ночь для меня ничего не значат.
Он продолжал глядеть на нее из-под свисающих на глаза волос, пышных и вымытых по случаю праздника.
– Для кого вы себя бережете? Или не женщина вы вообще? Неужели зов плоти для вас ничто?
Это были болезненные вопросы для Эммы. И они только обозлили ее.
– Клянусь светлым днем Святого Иоанна, ты, Бруно, будешь последним, перед кем я решу исповедаться по этому вопросу!
Она вспомнила, как подозревала Бруно в убийстве Тьерри, как неизвестно где он пропадал в ночь исчезновения Бальдерика. Тогда на ее расспросы он лишь насмешливо сказал, что ему было куда пойти. И Эмма не понимала, почему она верит в невиновность старосты. Возможно, ее поразило, как он стремился оправдаться в ее глазах, когда вызвался на испытание божьим судом. А может, подозрительность исчезла благодаря безграничной привязанности к Бруно ее дочери. И ответной нежности к малютке огромного старосты.
В тот день праздник удался на славу. После торжественной мессы было театрализованное представление о жизни святого Иоанна. Роли исполняли монахи. И хотя играли они не очень хорошо, но зрители сопереживали от души и искренне жалели святого, хотя и не понимали его пассивности, когда он, крестив нового мессию, позволил погубить себя. Об этом же они говорили и сидя за пиршественным столом, установленным прямо у стен монастыря.
Седулий мог быть доволен. Нововведение с пьесой удалось и отвлекло его прихожан от мыслей о развратной ночи. Но, увы, ненадолго. Лицедейства актеров скоро стали забываться, тем более что хмельные напитки и сытная пища уводили от благочестивых мыслей, заставляя подумать о плотских радостях.