Лесная нимфа
Шрифт:
Тут она наконец-то заметила, что Анненский сидит, как будто окаменел и онемел одновременно. Хотя первое без второго не бывает.
– Что с вами?
– Татьяна Лескова, – выдавил он. – На ее имя записан телефон, что ли?!
– Ну да. А я разве не сказала? Вот вам и «Лес»!
– Лес… «Лехус»… – пробормотал Анненский. – Да что ж это такое?!
– Да что случилось-то?
– Это не в честь Татьяны Лесковой – «Лес». Это в честь его самого, Лехи Лескова. Вы сейчас назвали фамилию – и… и все вспомнилось! Я не узнал его. Я помнил его таким, каким он был двадцать четыре года назад. У меня просто не могло уложиться в голове, что у Лехи может быть плешь! Тогда у него не было плеши…
– Да вы о чем? – чуть не крикнула Алена, пугаясь этого его странного, надломленного голоса.
– Я понял, кто такой Внеформата. О да, он всю жизнь себя таким считал… вне формата, вне правил, вне законов, ему было все позволено! Я знаю, почему он не выстрелил в нас там, в машине. Он не вас испугался. Это от неожиданности, но не из-за вас. Он узнал меня… Вернее, вспомнил!
– Вы с ним знакомы?
– Были. Я почти уверен, что это он убил Лосева.
– Какого Лосева?!
– Помните черно-белое фото примерно десятилетней давности в галерее Лидии Дуглас? Оно потому такое старое, что одного из тех, кто на нем снят, уже нет в живых, обновить фотографию не было возможности. А оно и правда ей дорого, потому что там снят старый друг ее семьи. Никита Лосев. Следователь прокуратуры. Я уверен, что тот случай на автостоянке, о котором писала Лидия, подстроил именно Бугорок. Что это Бугорок его убил. Расквитался и за крушение «Леса», и за тот случай на Ветлуге.
– Какой еще Бугорок?! – возопила Алена, решительно ничего не понимая в происходящем. – Какая Ветлуга?!
– Лесков. Лешка Лесков. Лес. «Лехус». Поэтому и машины у него этой марки… Погодите, мне нужно позвонить.
– Куда?
– Я возвращался в офис Петряя, чтобы найти адрес и телефон Лидии Дуглас по электронному справочнику. Нашел. Я хотел с ней повидаться, с ее семьей. А сейчас понял, что медлить нельзя. Мне нужно позвонить как можно скорей, чтобы она предупредила своего отчима. Нет, но Татьяна Лескова… да, кажется, ту девушку звали именно Татьяной… Неужто она и в самом деле так сильно его любила? Дождалась, пока он выйдет из тюрьмы, была с ним все это время? Прошло двадцать четыре года! Как странно… Что вы за существа такие, женщины? За что вы любите мужчин? Убийца, один из самых жестоких людей, которых я только знал. И дождаться его, и отдать ему в руки свою судьбу. И… за что?
– Я не знаю, – честно сказала Алена. – Я только знаю, что любовь – это самое подлое, самое жестокое, что есть на земле. Это хуже СПИДа. Это неизлечимая болезнь. Она ломает человека и меняет всю систему его ценностей. Она отравляет ему кровь. Именно поэтому любят чаще всего не за что-то. Любят вопреки. Вопреки разуму.
– А, все это теории, – отмахнулся Анненский, и Алена Дмитриева, которая когда-то, не столь давно, проверяла эти теории на практике, промолчала. Потому что здоровый больного не разумеет, пока сам не заболеет и даже вовсе не умрет… как умерла она.
– Сейчас вот там встану, в «кармане», и позвоню Лидии, – предупредил Анненский, но до этого «кармана» оказалось не так просто добраться. Площадь Лядова была одним из тех мест Нижнего, которые могли по праву гордиться количеством и качеством заторов. Вот и сейчас они очень запросто могли угодить в один из таких заторов, если не успеют проскочить. Поэтому, конечно, Анненскому было не до звонков. И он даже досадливо дернулся, когда телефон зазвонил в сумке Алены.
1985 год
Вечер как бы застыл на полдороге. Раскаленное марево, весь день дрожавшее над утомленной, обмелевшей, молочно-теплой рекой и вольно обнажившимися косами, теперь одело все кругом золотистой, мягкой, полупрозрачной дымкой, за которой медленно и неохотно наливалось вечерней синевой небо, огненным яблоком катилось за горизонт солнце, а белые, прохладные сугробы облаков никак не таяли даже в такую жару. Вечер медлил, оглядываясь на уходящий день, и Дима, остро чувствуя это чуть ли не впервые в жизни, думал в то же время, что вечер не иначе в союзе с ним, потому что если и случится что-то страшное, то, наверное, теперь уж в темноте. Если бы он мог сейчас вернуть…
– Черкес! – перебил его мысли голос Бугорка, который все так же лежал у костра. – Хочешь искупаться?
У Димки перехватило дыхание.
– Да ну, какой интерес, мелко тут, ил один. Черт знает сколько идти, пока на хорошую воду выйдешь, – лениво ответил Черкес.
Бугорок встал. Димка подумал было, что он сейчас бросится на Черкеса, но нет – Бугорок медленно обошел костер и приблизился к «трону». Здесь когда-то росла удивительная ива – в четыре ствола. Один ствол Бугорок и Кролик подрубили, повалили вершиной на землю, стесали круглый бок, чтобы удобнее было сидеть. Так они и посиживали здесь: на стволе Кролик, Черкес и Юрка, а Бугорок – на комле, опираясь на три оставшихся ствола.
И сейчас он развалился на «троне» и, простирая руку, будто бы смешливо, но с не очень-то скрываемой злостью, повелел:
– Черкес! Искупнись-ка! И Кролик с тобой окунется!
– Мелко! – услышал Димка чужой – нет, оказывается, свой голос, но Бугорок не унимался:
– Ничего, течением вынесет на глубину.
А Черкес, который ничего не понимал в этом разговоре, но хорошо знал, что долго спорить с Бугорком не стоит, уже покорно раздевался. Вот, в застиранных трусиках, худой и смуглый, поджимаясь на галечной полоске, медленно пошел к воде…
– Ну! – подстегнул Бугорок. – Я тебе помогу.
Димка встал. Начал расстегивать рубашку. И сам пропустил, не отфиксировал сознанием тот момент, когда его подобравшееся в долгом ожидании опасности тело метнулось к Бугорку, опрокидывая его с «трона», заламывая ему руки, чтобы не дать им сорвать с ремня охотничий нож.
– Кро-лик! – хрипанул было Бугорок, но тут же ловко выгнул дугой свое небольшое, но сильное тело, ударил Димку коленом в пах, и не успел тот крикнуть, как оказался прижатым к земле, с заломленной шеей, задыхающийся под тяжестью двух тел, потому что на него набросился и Черкес.
– Черкес… – мучительно выдавил Димка. – Беги… он тебя… – На это ушли все силы, какие были, и он сник.
Но все-таки он был в сознании, просто от небывалого напряжения помутилось в голове. Однако он чувствовал, как ему связывают руки и ноги и, приподняв, тащат, потом прислоняют к стволу. Мысли немного прояснились, но Димка не спешил поднимать голову – пытался сообразить, что теперь делать. Он и подумать не мог откупиться от Бугорка раскаянием, послушанием, да и бесполезно это, но как успеть дать понять Черкесу об опасности, какие найти быстрые слова? И до чего больно стянуты за спиной руки! Он вспомнил, как недавно просил у кого-то жалости. Никто его не пожалеет, потому что он сам не жалел никого…