Лесной бродяга (Обитатель лесов)
Шрифт:
В беспредельных пустынях Америки суд этот беспощадно применяется всеми: белыми против белых и негров, индейцами против белых и белыми против индейцев.
Цивилизованные страны изменили до некоторой степени форму применения этого ужасного закона, удержав его только для уголовных преступлений; но дикое население пустыни все еще продолжает применять без каких-либо ограничений. Пред таким-то судом и пришлось предстать дону Антонио де Медиана.
Фабиан указал обвиняемому на одну из плоских каменных плит, напоминавших надгробные могильные плиты на наших кладбищах, которыми была усеяна окрестность, и, предложив ему знаком сесть, сам опустился на другую такую же плиту. Таким образом, получился почти правильный треугольник, третий угол которого представлял собой канадец и его товарищ, также разместившиеся на плитах.
— Не подобает обвиняемому садиться в присутствии своих судей! — с едкой насмешкой проговорил дон Антонио. — Я буду стоять.
Но и это не задело Фабиана, решившего до конца выдержать свою роль.
— Как вам будет угодно, — бесстрастно проговорил он и умолк, ожидая, пока Диас — единственный из всех присутствующих беспристрастный человек, усаживался поблизости, так чтобы все слышать и видеть. Он сохранял невозмутимый вид присяжного, намеревавшегося высказать свое мнение после судебного разбирательства.
Фабиан начал:
— Вы сейчас узнаете, граф, в каком преступлении вас обвиняют. Учтите, я здесь всего лишь судья. Я заслушаю стороны и на основании их показаний вынесу вам приговор. — Он на несколько мгновений задумался, потом спросил: — Вы тот самый человек, которого в Испании знают как графа Антонио де Медиана?
— Нет! — отвечал твердо и уверенно испанец и, видя недоумение своих судей, пояснил: — Я был графом де Медиана до того момента, когда мой меч приобрел мне другие титулы и звания. В настоящее время меня в Испании зовут не иначе, как герцог д'Армада, и это имя я в праве передать тому из членов моей семьи, которого я пожелаю усыновить!
Последняя фраза, случайно вырвавшаяся из уст обвиняемого, должна была служить единственным средством защиты.
— Прекрасно, — заметил Фабиан, — сейчас герцог д'Армада узнает, в каком преступлении обвиняется дон Антонио де Медиана. Говорите первым, Красный Карабин! — предложил он канадскому охотнику. — Расскажите, что вы знаете, но ни полслова лишнего!
Последнее замечание показалось присутствующим совершенно излишним: мужественное лицо канадца хранило печать такого спокойствия и достоинства, что при виде его ни у кого не возникло и тени сомнения в правдивости его обладателя.
Розбуа неторопливо поднялся со своего места и снял меховую шапку, обнажив высокое благородное чело.
— Я буду говорить только то, что знаю! — вымолвил он. — В 1808 году я служил матросом на французском люгере, занимавшемся контрабандой и носившем название «Альбатрос». В темную, туманную ноябрьскую ночь мы съехали на берег, по соглашению с капитаном эланчовийских микелетов, на побережье Бискайского залива. Я не стану передавать вам, — при этих словах легкая улыбка скользнула по губам Хосе, — как нас встретили оружейными выстрелами с берега, к которому мы приставали по дружественному соглашению; достаточно будет заметить, что в тот момент, когда мы возвращались обратно на наше судно, внимание мое было привлечено детским криком, донесшимся будто из глубин моря. На самом же деле крики доносились из покинутой шлюпки. Рискуя собственной жизнью, я направился к ней, в это время с берега открыли против меня убийственный ружейный огонь. В шлюпке, утопая в крови, лежала убитая кем-то молодая женщина. Она была уже мертва, а подле нее умирал и ее ребенок. Я взял себе малыша, — и вот он теперь перед вами, этот сильный рослый мужчина! — При этом Красный Карабин указал на дона Фабиана. — Кто совершил это страшное, бесчеловечное преступление, мне не известно. Вот все, что я знаю.
После этих слов Розбуа надел шапку и сел на прежнее место. Наступило тяжелое молчание. Фабиан на мгновение потупил взгляд, глаза его метали молнии, но затем, когда он поднял их на Хосе, которому теперь предстояло выступать, выражение глаз его было холодное и покойное. Бывший стражник поднялся со своего места.
— Я буду предельно правдив перед вами, граф де Медиана, — обратился он к Фабиану, который, по его убеждению, только и имел право на этот титул. — Я постараюсь забыть, что по милости этого вот гранда провел пять долгих лет в ссылке среди отребья человеческого общества, и скажу лишь то, что повелевают мне долг и совесть. Когда я предстану перед Всевышним судьей, я не побоюсь повторить того, что сейчас сказал, и не раскаюсь в сказанном!
Фабиан кивнул в знак согласия.
— В ноябрьскую ночь 1808 года я, тогда королевский микелет, охранял побережье эланчовийской бухты. Трое людей, прибывших с моря, пристали к берегу. Капитан, под командой которого мы находились тогда, продал одному из них право приставать к запрещенному берегу. Должен признаться, что и я оказался соучастником этого человека и получил от него в вознаграждение за свое преступное участие в этом незаконном деле известную долю этого подкупа… На следующий день графиня де Медиана ночью покинула вместе со своим маленьким сыном свой замок и уже не возвратилась в него живой. Мы нашли ее в лодке на берегу мертвой, а ребенок ее бесследно исчез. Спустя немного времени, дядя ребенка явился в замок и потребовал для себя и титул, и наследие своего племянника. И все это досталось ему. Я полагал, что стал соучастником какой-то контрабандистской махинации, а вышло, что, сам того не ведая, способствовал убийству! Я обвинил перед судом в этом страшном злодеянии нового графа де Медиана и сознался в своем невольном участии в этом деле, но в результате заплатил за свою смелость пятью годами каторги на галерах в Сеуте! Теперь, вдали от бесчестных, бессовестных и подкупных судей, перед лицом самого Господа Бога, который нас видит и слышит, я снова обвиняю стоящего здесь человека в убийстве графини де Медиана и присвоении себе титула и богатств графа де Медиана, своего малолетнего племянника! Человек, которого мы видим перед собой, один из тех трех, которые в ту достопамятную ночь проникли в замок, где жила мать дона Фабиана! Пусть же этот убийца попробует теперь доказать мне, что я сказал неправду! Ничего более не имею добавить.
— Слышали? — спросил дон Фабиан, обращаясь к обвиняемому. — Что вы можете сказать в свое оправдание?
В тот момент, когда дон Фабиан произносил последние слова, резкий, пронзительный крик донесся со стороны водопада. Все разом обратили взгляды в ту сторону, и сквозь прозрачное облако брызг, висящее над низвергавшимся потоком, им показалось, что в воздухе мелькнула с минуту висевшая над пропастью человеческая фигура, которая, описав кривую линию, скрылась в бездне.
После минутной паузы, вызванной этим неожиданным происшествием, Фабиан снова повторил свой вопрос обвиняемому:
— Что вы можете сказать в свое оправдание?
В душе де Медиана происходила мучительная борьба, борьба между его совестью и его непреклонной гордостью. Наконец последняя одержала верх.
— Ничего! — гордо отвечал он.
— Ничего?! — повторил вслед за ним Фабиан. — Да разве вы не понимаете, что после этого мне только остается исполнить тягостный для меня долг!
— Нет, я отлично понимаю это! — последовал ответ.
— И как мне это ни тяжело, — воскликнул Фабиан сильным, звучным голосом, — я сумею его исполнить! А между тем хотя кровь моей матери вопиет об отмщении, но если бы вы только сумели найти себе оправдание, я благословлял бы судьбу! Дайте мне слово, поклянитесь славным именем де Медиана, которое мы оба носим, поклянитесь вашей честью, спасением вашей души, что вы не виновны в том кровавом злодеянии, что кровь моей матери не тяготеет на вас, — и я говорю вам: я буду счастлив этою уверенностью!
Фабиан смолк и под гнетом мучительного горестного чувства ждал ответа дяди. Но непреклонный и мрачный, как падший ангел, герцог д'Армада молчал.
В этот момент Диас, сидевший все время поодаль, встал и подошел к ним.
— Я выслушал со вниманием обвинение против дона Эстебана де Аречизы, которого я также знал и как герцога д'Армаду! — проговорил он. — Позволено ли будет теперь мне высказать свободно все, что я думаю об этом деле?
— Разумеется! — сказал Фабиан. — Пожалуйста, выскажитесь, кабальеро!