Лесной фронт. Дилогия

Замковой Алексей Владимирович

Какая самокрутка?!! Тупо уставившись на тлевшую самокрутку, я просидел, наверное, минуты две, пытаясь сложить пазл у себя в голове. Потом перевел взгляд на свои ноги, на грудь. Затертые до грязно-серого цвета сапоги, грязные ватные штаны неопределенного цвета… Ватник, который выглядит так, словно кто-то в нем дрессировал собак — правый бок изорван в клочья, да и в других местах зияют прорехи. Порывшись в карманах, я извлек две гранаты, горсть девятимиллиметровых патронов, полный магазин к МП, пистолет… Из голенища сапога достал маузеровский штык-нож… Значит… Это был не сон? Не бред?!!

Домой я добрался практически без приключений. Телефона конечно же при мне не было. Ребята, так и не найдя меня, уехали, так что пришлось добираться своим ходом. Я не виню их. Я ведь даже не знаю, какое сегодня число. Что там — какой сейчас

вообще год?!! Поэтому пришлось топать через лес на своих двоих. Впрочем, там, в сорок первом году, я привык проходить и не такие расстояния и не по таким лесам. Слава богу, я сообразил, что выходить к людям в таком виде — не самая разумная идея. Больше всего я походил на бомжа. Поэтому пришлось прождать на опушке леса, возле небольшого дачного поселка, до темноты. Благо поздней осенью здесь не так оживленно, как летом. Под покровом ночи я влез в стоящую на самой окраине дачу и раздобыл себе поношенную, но более или менее приличную одежду. Удалось наскрести и какой-то мелочи — как раз на маршрутку хватит. А дальше… Полтора часа я дремал в маршрутке. Потом, когда въехали в Киев, тупо пялился сквозь окно на огни города. В голове ни одной мысли… Только мелькают лица друзей, оставшихся в сорок первом. Появляются перед мысленным взором и исчезают… Одновременно я всеми силами гнал от себя мысли о том сне, который видел перед пробуждением. О том, что могли эти сны означать. Маршрутка остановилась на светофоре. Все так же, равнодушно пялясь в окно, я скользнул взглядом по окружающим площадь Победы домам. На крышах двух домов, стоявших на противоположных сторонах проспекта, взгляд зацепился за большие цифры и замер. «1941» — возвещали цифры на доме, стоящем слева от проспекта Победы. «1946» — справа от проспекта. Не обращая внимания на взгляды людей, я глухо застонал.

Как я появился дома, как объяснялся с родными — оказывается, отсутствовал я всего лишь три дня, — это дело сугубо личное и никого не касается. Когда все разборы закончились, я, первым делом отоспавшись, залез в Интернет и перечитал краткую историю Великой Отечественной войны. Мы победили. Но победили на восемь месяцев позже, чем в той истории, которую я помню. Победили на сотни тысяч, а может, и — миллионы жизней позже. Когда все пошло не так? Если не считать моего появления, оставшегося историей практически незамеченным (несколько упоминаний об отряде Алексея Найденова, убившего первого рейхскомиссара Украины Эриха Коха, я все же нашел), то отличия начались с Курской дуги. Не зря, ой не зря я видел тот сон! Только это был не сон. Это я видел, как изменялось само время. В общем, контрудар немцев под Курском оказался неожиданностью для Красной армии. Точнее, даже не неожиданностью. Советское командование ожидало удара немцев, но… Наступление ожидалось немножко не в том месте, где оно произошло на самом деле. До последнего момента в Ставке велись споры об этом. Были и правильные точки зрения, но однозначного подтверждения, а следовательно — и поддержки они не получили. В результате немцам удалось прорвать фронт и, организовав небольшой котел, снова прорваться на восток. Недалеко. Километров двести-триста, но и этого оказалось достаточно. Достаточно для того, чтобы задержать Красную армию. Достаточно для того, чтобы еще сильнее укрепить оборону, в том числе — и на правом берегу Днепра. Сколько жизней потребовалось, чтобы преодолеть последствия моего вмешательства, — я старался об этом не думать. Иначе можно сойти с ума. Я действовал по обстоятельствам. Я воевал и не прятался за спины других. Делал что мог… Я убил палача, загубившего тысячи невинных жизней. Того, кто должен был загубить еще тысячи. Точка.

В моей жизни, несмотря на все изменения истории, практически ничего не изменилось. Те же родители, та же квартира, та же работа… Только исчез один из моих друзей, и никто не помнил о нем. Никто вообще не знал о его существовании. Зато появились два новых друга… Вот и все перемены в моей жизни. Внешние перемены. А внутренние… Это — слишком личное.

Несмотря на то что «новый», как я его называю, День Победы празднуется восемнадцатого января, девятое мая все равно осталось для меня праздником. Точнее, не праздником, а днем памяти. Я никому ничего не говорил об этом. Кому рассказать о всем произошедшем — решат, что совсем свихнулся. Нет, я просто взял на неделю отпуск и поехал в Ровно.

Не задерживаясь в городе, я сел на маршрутку и

отправился в те места, где побывал семьдесят лет назад. Поля, проселки… Мост на том самом месте, где когда-то, в сорок первом, мы устроили взрыв… Леска, в котором мы останавливались перед нападением на этот мост, уже нет. Нет и хутора Ежи Копченко. По разбитому проселку вхожу в Сенное. Давно уж нет той бабушки, которой я тогда нахамил, а чувство вины, несмотря на то что успел извиниться, осталось. Впрочем, это село имеет очень мало общего с тем, которое я помню. Дома другие, люди другие… Где-то здесь мы столкнулись с эсэсовцами и где-то здесь потеряли Семена и Филиппа. Дальше в лес. Господи, как замусорено все! Почему-то глаз режут именно эти бутылки, банки, всякий мусор, разбросанный по обочине. Глупо, но такое у меня чувство.

На то место, где был наш последний лагерь, в который я так и не вернулся после неудачной атаки на железнодорожную станцию, я вышел уже к вечеру. Места вроде те, а вроде и нет. Следов лагеря, конечно, не сохранилось. Мы ведь даже не успели вырыть землянки. Я хожу туда-сюда и вспоминаю. Здесь был лазарет… А тут сидел Митрофаныч… Лица… Лица… Воспоминания… Как же все изменилось! Как же все похоже на то, что было тогда!

Перед самой темнотой я стал разводить костер. Май, но ночью еще холодно. Палатку я решил не ставить. Все равно сомневаюсь, что удастся заснуть. Достал лопатку и принялся копать ямку для костра. На втором копке штык лопаты во что-то уперся. Во что-то маленькое… Вывернув землю, я чуть пошарил рукой и принялся разглядывать потемневшую гильзу. «Мосинка». Кто сделал этот выстрел? Селиванов? Антон? Может — сам Митрофаныч? Или кто-то еще, кого я так и не успел узнать? А может быть, эта гильза принадлежала одному из полицаев, участвовавших в нападении на лагерь?..

— Доброго здоровья, сынку, — услышал я сзади сухой старческий голос. — Ты чого тут?

Вздрогнув от неожиданности, я обернулся. Позади стоит высокий, худой, но еще крепкий дед. Одет он в старые брюки и синюю, дешевую клетчатую рубаху. Из-под густых седых бровей меня буравит настороженный взгляд. Когда я обернулся, мне показалось, что дед тоже вздрогнул и принялся пристально в меня всматриваться. Это длилось буквально секунду, а потом он покачал головой, словно отметая какую-то мысль.

— Добрый вечер, — поздоровался я, поднимаясь. — Турист я. Решил вот заночевать…

— А-а-а… — протянул дед. — А я думал, шо ты один из тех… как их… черных копателей.

— Да нет… — Я пожал плечами. — Просто остановился здесь на ночь. Под костер ямку копаю.

— Казимир Ежевич. — Дед подошел ко мне и протянул руку.

Я вздрогнул. Казимир Ежевич? Казик?!! Гильза выпала из моих пальцев и снова упала в ямку, в которой она пролежала семьдесят лет. Я смотрю на старика, и сквозь его сморщенное лицо все четче проступает другое — детское, чуть шаловливое лицо пацаненка Казика. Опомнился я только от того, что Казик… Нет! Казимир Ежевич нахмурился, продолжая стоять с протянутой рукой.

— Леша, — просто представился я дрогнувшим голосом. Рукопожатие старика оказалось неожиданно крепким.

Казик… На глаза навернулись слезы, и я поспешил отвернуться. Сделал вид, что снова занялся костром.

— Знаешь, шо это за место? — спросил Казимир Ежевич, присаживаясь рядом.

Я промолчал, неопределенно пожав плечами. Что я ему отвечу? Я-то знаю… Но я не могу ему открыться. Возраст-то у Казимира Ежевича уже почтенный — не дай бог, инфаркт хватит, если узнает, что перед ним его бывший командир, оставшийся таким же молодым, каким погиб тогда, в сорок первом. Пусть лучше он не знает… Пусть никогда не узнает, что я натворил.

— Тут в войну партизаны стояли, — продолжил Казимир Ежевич. — Я сам в том отряде был. А командир у нас какой был! От я тебе расскажу сейчас…

И он принялся рассказывать. О том, как ушел в лес с дядей и красноармейцем, прятавшимся на хуторе его отца. О том, как мы били немцев и полицаев. О том, как он наблюдал издалека за нашим последним боем. О том, как передал все увиденное ровенскому подполью… Казик так и остался среди подпольщиков. Потом, когда в этих лесах появились новые партизанские отряды, был связным между ними и Ровно. Рассказывал о Струтинских, Медведеве… Больше всего я хотел — и боялся — услышать о дальнейшей судьбе тех, кого знал, но Казимир Ежевич так и не рассказал этого. По ходу рассказа я кивал, говорил ничего не значащие слова, просто подтверждая, что слушаю…