Лесной фронт. Дилогия
Шрифт:
— Я тебя не отвлекаю? — на всякий случай спросил я. — Если ты говоришь, что работы много…
— Нет, ничего, — прервала меня Оля. — Устала я очень. Отдохнуть надо.
Девушка присела, прислонившись к дереву.— Ты сам-то как?
— Может, тоже полетишь? — Я оставил ее вопрос без ответа. — За фронт?
— Как полечу? — Оля посмотрела на меня, будто я предложил ей что-то неприличное. — А с ранеными кто будет? Ксанка одна не управится.
— А в полете за ранеными кто смотреть будет? — Я начал подбирать доводы, очень уж хотелось убрать девушку подальше от опасностей партизанской жизни. — А там, за фронтом, пойдешь в госпиталь санитаркой. Там ведь тоже работы много.
— Нет, — практически не раздумывая, ответила она, — там есть кому работать. А я здесь буду. Здесь я нужнее.
Вот ведь упрямая девчонка! Я видел, что переубедить ее не удастся. Похоже, все уговоры здесь бесполезны.
— Как командир? — перевел разговор на другую тему я и, видя непонимающий взгляд Оли, уточнил: – Семен Алексеевич.
— Плохо. Он только пару дней как в сознание пришел. И то бредить то и дело начинает. Ксанка вообще удивляется, как он выжил. Мы его тоже в госпиталь отправим, а то ведь не выживет.
Мы помолчали. Разговор-то не клеился. Я опять не имел представления, что говорить, — все заготовки, которые я придумал, направляясь сюда, куда-то испарились, а другие темы в голову не шли. Так мы и просидели минут пять. Оля, прикрыв глаза, отдыхала, а я пытался придумать, что бы еще сказать. Вдруг я заметил, что девушка достала трофейную сигарету.
— Ты когда курить начала? — спросил я.
— Неделю назад, — чиркнув спичкой, Оля затянулась и резко закашлялась.
— А тебе никто не говорил, что это очень вредно? Тебе ведь еще детей рожать…
Девушка лишь покачала головой, прерывая лекцию о вреде курения, и сменила тему.
— А помнишь, — вдруг сказала она, — как через Горынь перебирались?
— Помню, — я кивнул.
— Я ведь тогда сильно за тебя переживала, — продолжала Оля, — думала, что вы не выйдете…
Я повернул голову и посмотрел ей в глаза. Сквозь усталость в них пробивалось еще что-то. Оля смотрела на меня, будто видела в первый раз.
— А потом ты вышел. Раненый…
— Я тоже переживал, — признался я. — Я же вообще не знал, где ты…
— Как думаешь, скоро эта война закончится? — девушка покраснела и отвернулась.
Скоро? Я точно знаю, когда она закончится. Знаю, и не могу сказать. Да и если б мог – как ей скажешь, что предстоят еще долгие годы этого кошмара? Годы побед и поражений. Годы, каждый день которых будет уносить сотни и тысячи человеческих жизней, неся горе в сотни и тысячи семей. Нет, такое я не сказал бы, даже если б не надо было скрывать, что я из будущего.
— Скоро, Оля. Мы обязательно победим.
Девушка кивнула и снова устало прикрыла глаза. Мы еще посидели минут десять, говоря о всяком. Мне стоило больших усилий не проговориться о своем знании будущего. Да и что я мог сказать, не опасаясь развеять ее счастливое предвкушение мира? Рассказывать ей о голоде 1946 года и тяжелейшем послевоенном восстановлении страны? О еще долгих годах, которые пройдут, пока не выловят в лесах последнего недобитка? Об остальных «прелестях», ожидающих Советский Союз в будущем? Поэтому мы говорили только о скорой победе и грядущей, идеализированной мирной жизни. О том, кто как встретит эту победу и что мы будем делать после. Оля заявила, как-то стеснительно глянув из-под ресниц, что сразу после победы собирается выйти замуж и поступить на медицинский. Я поддержал ее в последнем, оставив первое без комментариев. А потом ее позвала Ксанка – одному из раненых стало хуже, и ей требовалась помощь Оли, — и девушка, с усталым вздохом поднявшись, убежала.* * *
Когда начало темнеть, мы, всем взводом подрывников, двинулись к месту встречи самолета. Желающих поучаствовать в этом знаменательном событии было много. Каждый партизан хотел хотя бы одним глазком взглянуть на вестника с Большой земли. Поэтому, чтобы не допустить намечающегося массового паломничества к аэродрому, могущего опустошить лагерь, майор строго-настрого запретил покидать его пределы всем, кто не был задействован в приеме и последующей разгрузке самолета. Хотя покидать без причины лагерь и так было запрещено – наказание за дезертирство никто не отменял, но желающих потихоньку улизнуть было предостаточно. Нашему взводу в этом смысле повезло гораздо больше остальных. Половина, если не больше, снаряжения, обещанного из-за линии фронта, предназначалась именно нам. И, поскольку склад у нас был свой, отдельный от того, которым заведовал Горбунов, нам же было и тащить припасы в свое хозяйство.
Площадка располагалась в нескольких километрах от лагеря. Когда мы вышли на место, ночь уже вступила в свои права. В лунном свете я увидел длинную поляну, на одном краю которой стояло какое-то маленькое деревянное строение – домик лесника, как объяснил мне Коля. На дальней стороне поляны были подготовлены костры, образующие определенную фигуру, по которой пилот должен был понять, что место встречи достигнуто, и две линии костров по краям «взлетной полосы», на которую должен был сесть самолет. Для того чтобы заметить другие подробности, лунного света было явно недостаточно, а костры пока никто не зажигал – все ждали команды.
Здесь же был и майор, лично явившийся встречать вестника с Большой земли. Когда мы вышли из леса, он стоял возле домика лесника и поминутно поглядывал то на часы, то на небо. Время от времени к нему подбегал то один, то другой боец и, получив указания, убегал их выполнять. Мы расположились под деревьями, неподалеку от избушки, и присоединились к всеобщему ожиданию.
Время шло, бойцы горячо обсуждали ожидаемое событие и делились предположениями о новостях, которые должен будет принести нам самолет. Должен заметить, что, несмотря на поздний час, спать никого не тянуло – все были возбуждены от предвкушения предстоящего. Понемногу предвкушение перерастало в напряжение. Сначала робкие, начинали звучать все более громко опасения, что самолет может и не прилететь – мало ли, вдруг передумали там, за линией фронта, посылать нам помощь, или в последний момент что-то сорвалось. Кто-то даже предположил, что самолет могли сбить, но на него сразу зашикали, и подобных версий больше не выдвигалось. Хотя такие опасения прочно укоренились где-то в самом глубоком уголке сознания и пускали свои ядовитые ростки, с каждой минутой ожидания становившиеся все толще и сильнее.
— Уже должен быть, — напряженно произнес Коля, очередной раз взглянув на часы.
Воцарилось молчание. Все задрали голову и вглядывались в ночное небо, пытаясь разглядеть мелькнувшую на фоне звезд тень. Напряженно замерли у костров дежурные, готовые по сигналу вмиг зажечь посадочные огни. Все молчали. Лишь редкие шепотки, казавшиеся чуждыми этому царству тишины, раздавались в ночи. Даже лес, казалось, проникся напряжением момента и не так шелестел листьями. Стрелки часов, будто взбесившись, с невиданной скоростью отмеряли минуту за минутой.