Лесной шум
Шрифт:
— Ах, море!
Оно точно застыло в своем великолепии. Ни ветринки, ни волны, ни пены, ни единого паруса. Только синева, гладь, блеск и необъятный простор до края неба.
ОТ МОРЯ В ГОРЫ
Кончились кривые переулки городишка или началась какая-то деревня? Не разобрать. Узкая дорога идет между каменными заборами плодовых садов.
— Султанку ел? — спрашивает возница. — Нет? Напрасно. Очень хороший рыбка. Вчера много ловился, не знают, куда девать. Дешевый рыбка, а вкусный. Барабулька—по-русски называется.
Жалко. Я второпях сегодня не пообедал. Вместо знакомства с необыкновенной рыбкой приходится натощак любоваться закатом солнца за горами. Татарина я нанял свезти меня в заповедник, но, судя по приветствиям со встречными, едем мы не туда. Говорят, конечно, по-татарски, но упорно повторяются вопрос и ответ, ухо начинает улавливать смысл в чуждых звуках, среди которых болтается русское слово.
— Слушай-ка, дед, ты куда меня везешь?
— Монастыр.
— Ну вот. А мне нужно в заповедник.
— Все одно.
— Как так? Ну да ладно. Смотри, твое дело.
Я не опасаюсь, что старый щуплый татарин завезет меня к разбойникам или ограбит, но ведь глупо же вместо заповедника попасть в монастырь? Делать, однако, нечего. Едем.
Какие тут грабежи, убийства, нападения! На дороге сидит босоногий мальчик лет пяти и, кивнув тюбетейкой, бормочет моему извозчику те же слова:
— Монастыр?
— Монастыр, — ухмыляется старик.
Татарчонок так красив, что его наверное украли бы, если бы тут ходили злоумышленники.
— Это твоих знакомых мальчишка, он здесь живет? Зачем он тут?
— Не. Не знаю чей. Дровам матке таскал.
Кукольная охапка хвороста лежала около черноглазого малыша.
Драгоценно тут топливо.
— Ишак видал? У вас там таких нету. Ишак много дровам таскал.
Навстречу нам, важно покачивая длинными ушами, шла серая, как мышь, ослица, нагруженная по обоим бокам сухими сучьями. Около нее семенил осленок. В жизни я не видывал более смешного существа. Осленок густо-бурого, чуть ли не малинового цвета, мохнатый, точно из плюша, как бывают игрушечные медведи, и уши его кажутся огромными на несоразмерно маленькой голове.
— Можно погладить? Фью, фью, тпруська, тпруська!
Куда там. Длинноухий детеныш взбрыкнул и убежал, спрятался за другой бок матери.
А тени вечера спускались с гор. Дорога стала безлюдна. По ее краю как-то незаметно вместо забора потянулась пропасть и где-то в глубине, заросшей деревьями, журчал поток. Благоухания со всех сторон, но и сумрак, свежесть, сырость, холод ночи.
— Мяу-куш, — показывает вверх старик.
— Вон эта гора?
— Нет, птица такая. По-русски сова.
Верно. Летит серая неясыть, размахивая мягкими лохматыми крыльями, гукает, свистит длинно, тонко. Хорошо назвали ее татары. Кошачья рожа.
Грубо, зычно бухнуло из пропасти:
— Ух, у-у-ух!
Ну, этого я узнал по голосу сразу.
— Это филин.
— Самый балшой сова, с ушами. По-нашему пуа.
Позванивают мерно бубенчики татарских кляч. Мне их, кляч, не видно: так темно. Перестает виднеться и спина татарина, совсем ничего не видать. Куда-то спускаемся, бубенчики звякают живей, тяжко ползем кверху, и они почти замолкают.
Вдруг что-то забелело, перегораживая дорогу. Ворота?
— Приехали, — сказал татарин, — монастыр, слезай.
— Как бы не так, — отвечал я, — ищи тебя потом тут с фонарями.
Блеснул вверху свет, брякнула задвижка.
— Да заповедник, — ответили мне из окна смутно белевшей башни, — никакого монастыря здесь нет.
Тогда я поверил.
ДАЛЕКИЕ ДИКОВИНКИ
Чатыр-даг значительно превышает все окружающее. Его плоская голая вершина освещена ярко, когда в уступах гор уже тянутся синие благоуханные тени. Да, тут ночью тень и, кажется, камень жасмином пахнут.
Знакомый звук несется из-за изгороди. Там мелкие утки крякают наперебой, как-то странно прищелкивая. Должно быть, местная порода.
— Однако много их у вас, — говорю я спутнику, — чем вы их кормите?
Он соглашается:
— Да, их тут порядочно. Ничем не кормим.
— Воды здесь нет. Что же им есть среди камней?
— Они на камнях не сидят. Прыгают с листа на листок, ловят разную мелочь. А в воду они лезут только икру метать.
— Икру? Утки-то?
— Какие утки?
— Вот те, что там кричат.
— Так это лягушки.
— Еще что. Неужели я кряканье от кваканья отличить не могу?
— Тут особенная древесная лягушка, зеленая, крохотная.
— Видел я на картинке, как американская лягушка, сидя на дереве, стрекозу схватила. Та лягушка не на всякую тарелку уляжется.
— Ну, нам где уж. Наша с орех величиной, мухи не осилит.
— Нельзя ли посмотреть на такую?
— Сейчас не увидеть, темно. Завтра приходите в музей, живьем покажу.
Утро. Радостно веют свежестью зеленые заросли. Вот Чучель-гора, вон Бабуган, Черная. Они все щетинятся лесом, лишь Чатыр-даг торчит голый, лысый.
Мы вдвоем тщательно осмотрели всю обстановку лягушечьей жизни в неволе: мох, какие-то длинные травы, вроде осоки, ветви с крупными листьями. Напрасно: лягушки не оказалось.
— Удрала, — смущенно усмехнулся зоолог, — придется другую поймать.
Лягушке не выпрыгнуть из стеклянного шкафа вышиною в человеческий рост.
— Наша лягушка по стеклу, по потолку лазит, у нее на лапах присоски. Вот в щелочку у крышки она и вылезла. А неопалимую купину желаете видеть?
— Нет, не хочу. По церковной части не интересуюсь.