ЛЕСНОЙ ЗАМОК
Шрифт:
Новорожденный, он был типичным отпрыском Клары Пёльцль. Болезненный. Каждый раз, когда из носу у него капало или на младенческих губах закипал пузырек слюны, мать впадала в форменный ужас.
Наверное, она и впрямь не смогла бы жить дальше, умри вслед за остальными ее детьми и он. Внимание, которое она уделяла младенцу в первые недели после рождения, можно было бы назвать истерическим, но только не в ее случае, ведь Клара в самом деле стояла на краю бездны. Воспоминания о ночах с Алоисом смешивались в ее памяти с тошнотворным запахом детской агонии: Густав, Ида и Отто умерли, один за другим, за какую-то пару месяцев — и менее чем за год до рождения Адольфа. И за каждого из своих детей она отчаянно молила Господа, прося сохранить жизнь хотя бы одному, но молитвы ее остались неуслышанными. Ей это казалось лишним доказательством того, как тяжко грешна она и как жестоко взыскует за это Он.
Понеся
Ничего удивительного в том, что любила она теперь только своего младенца. Едва Адольф начал проявлять первые признаки более или менее осмысленного поведения (скажем, он скоро научился улыбаться при виде материнского лица), она осторожно поверила в то, что на этот раз Господь над нею смилуется, в то, что Он, может быть, даже умеет прощать. Так почему бы Ему не оставить в живых этого младенца? Не исключено, что она навоображала себе, будто Его гнев пошел на убыль. Как знать, не пришлет ли Он ей ангела-хранителя? Богобоязненные надежды, как правило, устремляются именно в эту сторону. И тут Кларе приснился сон, в котором ей заповедали впредь не допускать до себя мужа. Именно в эту сторону устремляются, как правило, богобоязненные порывы.
Алоису вскоре пришлось столкнуться с тем, что железная (закаленная молитвой) воля жены может оказаться ничуть не слабее стальных бицепсов мужа. Поначалу он не мог поверить тому, что ее категорический отказ в доступе к телу не просто блажь или очередная хитрость, призванная распалить его посильнее. «Вечно вы, бабы, вертите хвостом, как кошки», — говаривал он ей. Затем, однако же, решив, что ее мятеж, как любой другой, может быть подавлен только применением предельной жестокости, он сграбастал ее одной рукой за грудь, а другой — за задницу.
И тут она укусила его за запястье — до крови. В ответ он немедленно подбил ей глаз. Gott im Himmel! [2] На следующее утро ему пришлось умолять ее не выходить из дому, пока не пройдет синяк. Целую неделю он разгуливал с перевязанной рукой, отправлялся после работы за покупками и не заглядывал в пивную. Затем, когда на ее лице уже не осталось его «памятки», ему пришлось смириться с полным отказом от того, что он считал своими неотъемлемыми правами, и впредь спать, закутавшись в одеяло, как в кокон, на своей половине постели.
2
Царь Небесный! (нем.)
Поскольку такое положение дел должно было сохраняться довольно долгое время, я решил, пока суд да дело, подобраться к Кларе поближе. Крестьянину вечно снится поле, а интенсивность человеческих чувствований постоянно привлекает чертей и бесов любого ранга.
Вряд ли необходимо подчеркивать, что смерть Отто, Густава и Иды принесла нам изрядную выгоду, хотя, строго говоря, смерть не наша территория, а Господня. Утрата трех детей обострила обожание Кларой Адольфа, доведя его до масштабов, изрядно превосходящих нормальную материнскую любовь. И когда младенец начал плакать каждый раз, когда мать поцелует его в губы, у Клары хватило ума сообразить, что дело тут в хозяйственном мыле. Но поскольку Алоис был отлучен от супружеского ложа (в строгом смысле слова), отпала и ежеутренняя надобность подвергать собственные уста дезинфекции. И она с новым жаром принялась целовать крошку Ади, а крошка в ответ лишь блаженно гукал.
Мы полагали, что это окажется полезным. Чрезмерная материнская любовь, с нашей точки зрения, столь же перспективна, как полное отсутствие таковой. Нас учили выискивать в младенцах любые отклонения от нормы — в худшую сторону или в лучшую, чрезмерную любовь и беспричинную ненависть, переизбыток или нехватку чего угодно. Искажение пропорций нормальных человеческих проявлений неизменно служит нашим целям.
Так или иначе, мы ждем. Когда дело доходит до превращения какого-нибудь ребенка в клиента, у нас имеется основополагающее правило. Мы никуда не торопимся. И хотя плод инцестуального зачатия, будучи окружен вихрями избыточной материнской любви, особенно же когда успеху дела способствует наше присутствие в момент зачатия, представляет для нас (как имеются все основания предполагать) исключительно перспективный объект, мы все равно выжидаем. Мы присматриваемся. Возможно, ему суждено умереть до срока. Скольких мы потеряли именно так! Часто, увы, слишком часто Господь оказывается в курсе наших намерений и безжалостно (да, я не побоюсь применить это слово к Нему), да, вот именно, безжалостно и бессердечно удаляет таких детей со сцены, чего бы то ни стоило Ему самому. А чего это Ему стоит? Здесь наличествует прелюбопытный расчет. Бог не бесчувствен к надеждам взрослых, хлопочущих над таким малюткой. Ранняя смерть исключительно одаренного ребенка может полностью деморализовать всю семью. И поэтому, даже осознав, что мы взяли очередного младенчика в разработку, Он медлит. Иногда Ему не хочется губить вместе с ребенком и всю семью. А его ангелы, на свой лад, могут еще преуспеть в искусстве перевербовки.
Так что Бог чтит материнскую любовь, даже когда она становится всеобъемлющей. Надо ли удивляться, что многие люди творческого труда, многие людоеды, многие гении, многие убийцы и некоторые так называемые святые доживают до взрослости только оттого, что Бог, по той или иной причине, не устраняет их заблаговременно. Первое из не произносимых вслух, но подразумеваемых правил в борьбе Б-на (как мы теперь часто будем называть Его) с нашим предводителем (а вот его мы зовем Маэстро), заключается в опять-таки молчаливой договоренности о том, что ни одно из свойств каждой отдельно взятой человеческой личности не берет верх над остальными само по себе, то есть без мутагенного вмешательства с Его стороны или с нашей. Даже самая благородная, преисполненная самопожертвования и духа щедрой материнской любви женщина может родить чудовище. При нашем вмешательстве или, самое меньшее, в нашем присутствии. И тем не менее эта борьба не из разряда игр с нулевой суммой. Вот почему инвестиции в новорожденного представляют собой неравновесно рискованное предприятие как для Маэстро, так и для Бога.
Но мне пора объяснить поподробнее, на каких условиях строится мир, в котором я обитаю, какие силы в нем действуют и взаимодействуют и с какими ограничениями они вынуждены считаться, иначе я рискую остаться непонятым или недопонятым.
Поэтому я присовокуплю к своему повествованию рассказ о Двух Царствах — Божеском и Сатанинском. Я мог бы повести речь о них в иных категориях — как о двух антагонистах, двух мирах, двух способах существования в вековечной борьбе друг с другом, но именно Два Царства — тот термин, к которому мы прибегаем на протяжении бессчетных столетий. Нет нужды добавлять, что нам, бесам, изо дня в день противостоит безупречное ангельское воинство. (Мы называем ангелов Наглыми.)
Поскольку обе эти рати в какой-то мере известны любому, кто читал «Потерянный рай», упомяну здесь, что многие из нас весьма искушены в классическом литературном наследии. Не поручусь за ангелов, но бесам вменено в обязанность ценить изящную словесность. Мильтон в нашем понимании выдающийся поэт и входит в число тех немногих избранных, кого мы вправе целиком и полностью освободить от обвинения в непростительной второсортности (обусловленной склонностью к вранью и сантиментам). Как-никак ему удалось проникнуться чисто интуитивным пониманием природы и хода конфликта между Двумя Царствами. И сколь бы неточен он ни был в деталях, именно Мильтону выпало стать первопроходцем в деле наглядной демонстрации грандиозного столкновения двух воинств, начавшегося сразу же после великого Раздела, что побудил первоангельские сонмы разбиться на два враждующих стана, в каждом из которых господствует твердая уверенность, что именно ему суждено предопределить будущее человечества.
Следовательно, наше почтение великому слепцу! Хотя его описания самым безбожным образом устарели. Бесы, служащие Маэстро, не ходят больше в атаку на ангелов античными фалангами. Скорее, мы в настоящее время искусно вмонтированы в каждый укромный уголок человеческого существования.
Чтобы хоть отчасти прояснить вопрос о волнообразном, дискретном, сплошь и рядом тупиковом и неизбежно привязанном к рельефу местности характере нашей войны, я должен перечислить силы и средства, которыми мы располагаем в деле желательного для нас воздействия на человеческое общество. Я начну с такого пояснения: действительности присущи три аспекта — Божеский, Сатанинский и человеческий, и, следовательно, речь должна идти о трех отдельных воинствах, о трех царствах, а вовсе не о двух. Бог с ангельскими сонмами денно и нощно трудится, стремясь вовлечь мужчин, женщин и детей в Свою орбиту. Маэстро же и мы, Его верные помощники, стараемся завладеть душами тех же самых мужчин, женщин и детей. Однако вплоть до Средневековья люди были обречены в этой схватке играть в основном пассивную роль; сплошь и рядом они были простыми пешками в нашей игре; отсюда и Два Царства (а не три). Теперь, однако же, мы вынуждены считаться с отдельными индивидуумами, как мужского, так и женского пола. Больше того, смею заявить, что в настоящее время очень многие люди (если вообще не большинство) изо всех сил стараются не примыкать ни к одному из воинств — ни к Божескому, ни к Сатанинскому. Им хочется быть свободными. Они часто (и прочувствованно) восклицают: «Должен (должна) же я понять, кто я такой (такая)!» Тем не менее мы, бесы, ведем по жизни людей, которых нам удалось завербовать (мы называем их клиентами), тогда как Наглые всячески ставят нам палки в колеса, поэтому изрядному числу ловкачей удается стать двойными агентами, попеременно внося свою лепту то в наше дело, то в прямо противоположное. Люди стали настолько тщеславны (благодаря техническому прогрессу), что отнюдь не пренебрежимо малое их число уповает на полную независимость как от Бога, так и от Дьявола.