ЛЕСНОЙ ЗАМОК
Шрифт:
«Послушай, как тут тихо, — говорила она четырехмесячной Пауле, — послушай, мой маленький ангел, хорошенько вслушайся, и ты услышишь, как перешептываются цветы».
И стоило ей произнести это, как несколько цветков и впрямь словно бы потянулись к ней лепестками, а были это такие чудесные маргаритки, каких она в жизни не видывала.
Не выпуская малютку из рук, она присела на корточки и заговорила с цветами.
«Какие же вы красивые, какие же вы замечательные». И теперь они уже и на самом деле потянулись к ней, ошибиться на сей счет было невозможно. «Да, Паула, ты нравишься этим цветам, и я им тоже нравлюсь, потому что мы их любим. Не правда ли, милые?» Она готова была поклясться, что цветы слышат ее, да и с какой стати иначе бы кивали они грациозными головками? «Это
Она по-прежнему была убеждена в том, что цветы слушают ее. Сам воздух был напоен любовью — именно тою любовью, которую она чувствовала к четырехмесячной девочке у себя на руках. Кларе казалось, будто к ней возвращается ее тело. Старое, изношенное и израненное, изрядно поглупевшее за долгие зимние месяцы, прошедшие после рождения Паулы, тело сейчас наполнялось сладкими соками подлинного возрождения. Клара твердила себе, что все дело в весне, потому что весною ликует сама природа. Да и могло ли быть по-иному? Блаженный бальзам разливался в воздухе, Бог был рядом, Он был дуновением, был сиянием, Он был добр, и все кругом дышало покоем. Может быть, Он сам решил почить на лаврах? Что ж, Он этого заслуживает. Чего Он только не заслуживает! Ей захотелось немедленно помолиться
Ему, но у нее не было слов, ей не о чем было просить Его, а простая хвала уместнее прозвучала бы во храме. Там возносят хвалу толпы верующих, и это свидетельствует о подлинном благочестии, а вовсе не о тщеславии, которым охвачена она сейчас, наедине с Паулой и с цветами и, бесспорно, совершенно счастливая. Ей вспомнилось детство, вспомнились те блаженные — и нечастые — минуты, когда мальчики и девочки, беспричинно развеселившись, принимались резвиться, вернее, роиться — точь-в-точь как пчелы, вылетевшие из улья после долгой холодной зимы, вылетевшие просто поразмяться перед тем, как приступить к исполнению бесконечной трудовой повинности, вылетевшие, пусть и совсем ненадолго, совершенно свободными. Впервые любующиеся солнечным светом — и впрямь, как ее Паула.
И Клара подумала о том, какой станет Паула, когда чуть-чуть подрастет, и это заставило ее проникнуться новой любовью к маленькому Эдмунду, который был таким чудным младенчиком, был, строго говоря, единственным ребенком, с которым она не знала никаких хлопот. Анжела была какой-то рассеянной (хотя и послушной), а от Ади и вовсе неизвестно, чего ждать: однажды она увидела, как он украдкой бьет Паулу по лицу, причем так сильно, что маленькая заплакала. Тогда Клара и сама ударила его по попке, ударила сильно и хлестко, но больше она так не поступит, даже сгоряча. Потому что никогда не знаешь… В ответ он посмотрел на нее с таким невесть откуда взявшимся высокомерием и с такой страстью во взгляде, что, лишь собрав все силы, она смогла выдержать этот взгляд.
Но день был слишком хорош, чтобы думать о таких пакостях (хотя это и на самом деле пакости), улс лучше возблагодарить Господа за то, что Он одарил ее таким чудесным ребенком, маленькой девочкой, которая, едва подрастет, станет для матери лучшей подругой. Именно это она и произнесла сейчас вслух, обратившись к самой Пауле. «И да услышат ангелы мою мольбу», — прошептала она четырехмесячной дочери, прежде чем повернуть к дому и приступить к исполнению повседневных обязанностей.
Книга восьмая
КОРОНАЦИЯ НИКОЛАЯ II
Если я и готов прервать повествование вставным эпизодом, связанным с моей поездкой в Россию, то вынужден напомнить читателю, что являюсь не последним персонажем в этой пьесе. Поскольку мне суждено оставаться вожатым Адольфа Гитлера еще долгие десятилетия, дальнейшее развитие его личности будет в существенной мере зависеть от моего личного становления; и могу поклясться, что восемь месяцев, прожитых мною в России с конца 1895 года по начало лета 1896-го, внесли свою лепту в мое творческое самораскрытие в качестве далеко не второстепенного сотрудника Службы Сатаны. Приобретя бесценный русский опыт, я впоследствии научился предвидеть окончательный исход тех или иных крупномасштабных событий, а ведь подобная интуиция, как правило, бывает присуща лишь самым главным бесам. Наверное, излишне добавлять, что в 1930-е годы аналогичные способности сумел развить в себе и сам Гитлер. Хорошенько приглядевшись за восемь месяцев к российским великим князьям, я смог в дальнейшем понять и немецких олигархов. И те и другие бывают подчас куда могущественнее, чем формальные носители верховной власти, но точно так же страдают нарциссизмом; и таланты Адольфа, раскрывшись полностью, не раз позволяли ему сыграть на присущем подобным людям тщеславии.
Я также научился манипулировать народной волей. Или, вернее, слепой волей масс. Грамотно спровоцированная толпа легко впадает в безумие. Надо ли говорить, как пригодилось это впоследствии Адольфу?
Узнал я многое и о силе Господней, а главное, о Его всевозрастающей слабости. В 1942 году, когда встал вопрос о пуске газовых камер в концлагерях, даже в СС заколебались, сам Гиммлер пришел в легкое замешательство, но только не Адольф. У Бога не хватит сил покарать его — так он считал.
И если я вас не убедил, если вы все еще готовы воскликнуть: «Лучше уж я почитаю о том, что происходило в Хафельде!», я отвечу: «Как вам угодно». Просто пропустите книгу восьмую и перейдите сразу к девятой. Повествование об Адольфе Гитлере будет продолжено там.
Погожим весенним днем, когда Клара испытывала такое счастье, гуляя с Паулой на руках по цветущему лугу, состоялась коронация Николая II. Совпал не только день, но и час, да и погода в Москве тоже стояла отличная. Такая благодать воцарилась и во всей Европе, поэтому июньские дни, когда я уже возвратился в Хафельд, и события, связанные с коронацией и ее ближайшими последствиями, навсегда слились в моей памяти с чуть ли не круглосуточным сиянием солнца в безоблачном небе.
Как уже было отмечено, именно я подсказал Маэстро, что первоначально запланированная нами атака в ходе самой церемонии лишена шансов на успех. Разумеется, мы могли инициировать множество примечательных инцидентов. Нигде во всей Европе у нас не было столько секретных сотрудников и клиентов, как в России. И часть из них составляли особы весьма высокопоставленные. В нашем распоряжении имелись великий князь (причем не один) и великая княгиня (супруга великого князя) царской крови. Мы внедрились в охранку. В ее рядах у нас водилось куда больше агентов, чем у Наглых. К нашим услугам были прикормленные министры, которые, как известно, ничем не отличаются от прикормленных псов. Мы располагали преданными людьми во всех королевских домах Европы, не говоря уж об аристократических кругах и/или генералитете. Нувориши раздвигали перед нами ноги, как получившие плату вперед девки. Олигархи были для нас особо ценимой и пестуемой клиентурой. Мы обзавелись своими людьми среди анархистов, нигилистов и террористов. Обладая такими, как в нынешние времена принято говорить, акторами, мы понимали, что, если решим не постоять за ценой, сможем устроить грандиозное безобразие прямо в день коронации.
Тем не менее я был против такой авантюры. Наглые наверняка ждали нашей атаки в этот день, а значит, и потери могли оказаться тяжелыми. Вот почему я предложил приурочить наше наступление к так называемым народным гуляньям, которые должны были пройти четырьмя днями позже. Когда Маэстро принял мое предложение, наряду с радостью меня охватил и ужас: а что, если я ошибся? Или я уже проникся монументальностью всего происходящего в России? Никогда еще я не чувствовал столь сильного противодействия со стороны Б-на. Мне было совершенно ясно: Господу угодно, чтобы коронация прошла успешно. Именно это и предопределило мою экспертную оценку, не избавив, однако же, от ощущения навалившейся на меня страшной тяжести. Господу угодно, но чем объясняется Его бесконечно живое участие в коронации?