ЛЕСНОЙ ЗАМОК
Шрифт:
«Ники, союз с Францией для нас жизненно важен. Хотя бы поэтому ты должен прибыть на бал. Французы гордятся хладнокровием, которое демонстрируют в кризисных ситуациях. Сантименты они презирают. Мужчина должен при любых обстоятельствах вести себя по-мужски, полагают они. Если ты не прибудешь, они начнут относиться к тебе как к маменькину сынку, плаксе и рохле—и это в те дни, когда мы так остро нуждаемся в эффективной дипломатии! Несчастный случай не имеет права влиять на внешнюю политику государства».
И Ники послушался старших. Первый танец на балу он танцевал с графиней Монтебелло, женой посла, тогда как Алике — с самим послом. В дневнике Ники прокомментировал это так:
Поехали
Меж тем генерал-губернатор Москвы улыбался. Бал пришелся ему по вкусу. У великого князя Сергея Александровича имелось любимое присловье: «Не имеет значения, что за чудовищный мог выдаться денек. Надо обладать характером и умом, достаточными для того, чтобы, когда зазвучит музыка и подадут напитки, насладиться вечерними часами в полной мере. И в этом наша прямая обязанность».
Сандро с братьями давным-давно знали символ веры дяди Сергея. Поэтому его присутствие на балу стало для них невыносимым вдвойне. Едва начались танцы, младшие великие князья демонстративно покинули зал. Дядя Алексей зычно произнес им вслед: «Вот уходят четыре якобинца царской крови!»
Мне это понравилось. Да и самому Маэстро наверняка пришлось бы по вкусу. Как и тот факт (на сей счет у меня не было никаких сомнений), что позже тою же ночью мне удалось прокрасться в царскую опочивальню. Да, вот именно, в супружескую спальню Ники и Алике. Наглые были еще в большем замешательстве, нежели я мог надеяться.
За какую-то пару минут (прямо перед возвращением Наглых, после чего пришлось в спешном порядке ретироваться) мне удалось проникнуть в сознание Ники чуть глубже, чем прежде, и я пришел к выводу, что он обречен. Проклят и обречен. И сам осознаёт это на все сто процентов. Пройдет больше двадцати лет, прежде чем сбудется то, о чем он всего лишь догадывался этой роковой ночью, но догадался он только и именно тогда. И был глубоко потрясен. Он сказал Алике, что, возможно, ему следует удалиться в монастырь, чтобы провести остаток дней в молениях о без вины погубленных. Но не с женщиной же было разговаривать о таких вещах?! Хотя этот разговор, скорее всего, нашел косвенное отражение в письме, которое Алике некоторое время спустя написала своей немецкой приятельнице, графине Рантцау.
Я чувствую, что все, кто окружает моего мужа, не верны ему в надлежащей мере. И никто в России не служит из чувства долга. Всех интересуют только собственная карьера и личная выгода, и я целыми днями тоскую и плачу, потому что мой муж так молод и неискушен и каждый спешит этим попользоваться.
Алике плакала бы куда сильнее, знай она о том, как судачат про нее московские кумушки.
Перед коронацией Алике совершила огромную ошибку. Она призналась самой доверенной из своих фрейлин в том, что без ума от Ники.
— Я обожаю его. Я называю его тайными именами.
— Какими? — полюбопытствовала фрейлина.
— Ах, этого я сказать не могу. Они ведь на самом деле тайные. У меня припасено для него столько нежных слов! Как правило, на английском. Английский для меня — язык любовных признаний. Он такой красивый.
Постепенно все это выплыло наружу. По меньшей мере, начало носиться в воздухе. Фрейлина торжественно поклялась молчать и, разумеется, не сдержала слова. Не вытерпела и пары дней. Призналась ближайшей подруге, взяв с нее, в свою очередь, великую и страшную клятву.
В результате подруга продержала рот на замке целые сутки, а то и двое. А потом, опять-таки под страшным секретом, поделилась услышанным с одной-двумя приятельницами. Те, пусть и дав обет молчания, не замедлили нарушить его буквально сразу же. И вскоре вся Москва давилась от смеха, вспоминая о том, что царица считает английский языком любовных признаний. И только ленивый не повторял с издевкой нежных слов, которыми обменивались Алике и Ники: Lovy, Boysy, Sweet One, My Soul, Manykins-mine, Sweetie, Pussy-mine [14] .
14
Милочка, мальчик, сладенький, душа моя, отросточек, дорогой, моя киска.
Вдосталь посмеявшись над Алике, одна из кумушек непременно напоминала остальным: «Она пришла к нам из-за гроба. Она принесет несчастье».
А генерал-губернатора Москвы стали с тех пор презрительно именовать князем Ходынским.
Еще восемь дней подряд в Москве пили, гуляли, веселились, проводили музыкальные вечера и устраивали государственные приемы. 19 мая пир прошел в Александровском зале Кремля, а уже 20-го давал бал генерал-губернатор. 21-го московская знать собралась в Колонном зале — устроителем этого приема был князь Трубецкой. На приеме присутствовали четыре тысячи человек. 22-го царская чета прибыла с официальным визитом в Троице-Сергиевскую лавру, а утром 23-го Ники пожертвовал двадцать тысяч рублей в качестве первого взноса на строительство детского дома для сирот Ходынки. Тем же вечером в Андреевском зале Кремля был дан торжественный ужин в честь английского посла; гостей туда пришло три тысячи сто. Скуповатые немцы ограничились проведением музыкального вечера 24-го, а уже 25-го состоялся ужин для всего дипломатического корпуса. В завершение череды празднеств 26 мая прошел военный парад — и не где-нибудь, а на Ходынском поле. Выглядело оно к этому времени уже безукоризненно, да и день вновь выдался превосходный. Николай выехал на парад в карете, запряженной шестеркой белых лошадей. Тридцать восемь тысяч пятьсот шестьдесят пять нижних чинов под командованием двух тысяч офицеров промаршировали по плацу на глазах у шестидесяти семи генералов.
К этому времени я уже дожидался приказа покинуть Россию. Я не знал, не заскучаю ли в захолустном Хафельде после великолепных деньков, проведенных в Москве, но Маэстро поспешил заверить меня: «Отнесись к Хафельду со всем вниманием. Он того заслуживает». У меня не было причины верить Ему или, наоборот, не верить, — в конце концов, Он никогда не раскрывает нам своих подлинных планов и намерений, — однако должен признаться, что по возвращении в Австрию я чувствовал себя куда лучше, чем долгие десятилетия до того. «Ходынка» стала крупнейшей операцией, в какой мне когда-либо довелось поучаствовать. По меньшей мере, так казалось тогда.
Прискорбно, что у большинства бесов детальные воспоминания вычеркиваются из памяти, однако Маэстро придерживается в этом отношении правил, принятых в разведывательных службах мира сего. Никому из разведчиков не положено знать о той или иной операции больше, чем требуется для решения поставленной перед ним конкретной задачи. Нам, в свою очередь, не рекомендуется хранить в памяти то, что не пригодится впоследствии в ходе работы над новыми проектами.
Поскольку я верю в то, что являюсь бесом уже несколько веков и когда-то высоко вознесся на этом поприще (и только потом был понижен в ранге), мне самому любопытно, как могло получиться, что я узнал в России много для себя нового и в высшей степени поучительного. Но не будем забывать о том, что истинно дьявольскую изощренность каждый раз приходится нарабатывать заново, потому что с окончанием очередной операции она иссякает тоже. Мы стремительно приобретаем новые навыки и, увы, так же быстро утрачиваем. Поэтому вдвойне примечательно, что как раз московские воспоминания Маэстро позволил мне сохранить. Я помню Ходынку, и это помогает мне оставаться в практически безупречной форме. Вернувшись в Верхнюю Австрию, я — с оглядкой на наши российские достижения — легко поверил в то, что и на здешнего клиента — юного Адольфа Гитлера — у нашего Маэстро имеются не слишком тривиальные планы.