Лесси
Шрифт:
Сказав, Сэм Керраклаф вышел в вечернюю тьму. Он не пошел в поселок. Он шел вверх по переулку, пока не выбрался на большое плоскогорье, которое тянется, голое и неприютное, на мили и мили по северной окраине страны.
Он шагал неуклонно вперед. Вскоре стало совсем темно, но его ноги сами, будто по инстинкту, держались малоприметных тропок, проторенных людьми за сотни лет, что ходили они туда и обратно по дикому полю. Пришлый человек мог бы сразу же заблудиться на этой равнине, где, казалось, не было никаких путеводных знаков, но житель поселка ни один не заблудился бы.
Всю
Итак, отец Джо уверенно шел вперед, потому что знал, где ему искать сына. В пяти милях ходьбы по плоскогорью болото кончалось, упершись как бы в остров среди равнины, остров из выветренных скал, огромных каменных глыб с острыми краями — вид у них был как раз такой, как будто в незапамятную старину великан-ребенок начал складывать из своих кирпичиков башни, а потом бросил игру, наполовину не достроив. Сюда жители поселка часто приходили в час беды. Мрачные, нелюдимые каменные башни с их расселинами и пещерами были местом, где ты можешь сидеть в полной тишине и думать о неурядицах мира и жизни, и никто тебя не потревожит.
Сюда и направился Сэм Керраклаф. Он уверенно шагал в темноте. Вечерний дождь начал нахлестывать над болотом, мелкий и непрестанный, похожий скорей на туман, но Сэм не убавил ходу. Наконец замаячила в темноте каменная гряда. И тут, едва его нога ступила на первые камни, гулко отдававшие шаги, Сэм Керраклаф услышал обрывистый лай — лай, каким собака на страже дает свое предостережение.
Взобравшись выше по тропе, памятной ему с его собственного детства, человек пошел на лай. Здесь на уступе скалы, где они нашли защиту от нахлестывавшего дождя, он увидел собаку и сына. С минуту он стоял, и было слышно только его шумное дыхание. Потом сказал:
— Идем, Джо.
Только и всего.
Мальчик послушно встал, несчастный, молчаливый, пошел за отцом. Они шли с собакой по тропкам в зарослях вереска, по тропкам, так хорошо знакомым обоим. Когда они уже близко подошли к поселку, отец заговорил вторично:
— Ступай прямо домой и подожди меня, Джо. Я отведу ее назад к герцогу. Потом, когда вернусь, мне надо сказать тебе словечко.
Что это будет за «словечко», Джо знал заранее. Он знал, что, убежав из дому, он совершил проступок против семейного уклада. Но, только войдя в дом, по поведению матери он в полной мере ощутил, как глубоко этот проступок оскорбил его родителей. Мать не заговорила с ним, когда он снимал намокшую куртку, когда пристраивал к огню посушить свои башмаки. Она поставила перед ним еду, кружку горячего чая. И все еще не заговаривала.
Наконец вернулся отец. Он стал посреди комнаты, его суровое лицо блестело, мокрое от дождя, а лампа бросала ему на нос, на скулы и на подбородок резкие отсветы.
— Джо, — начал Сэм Керраклаф, — ты знаешь, что ты плохо сделал, убежав с Лесси? Что ты обидел и мать и меня?
Джо твердо смотрел на отца. Он поднял голову и сказал отчетливо:
— Знаю, отец.
Отец тряхнул головой и глубоко вздохнул. Потом поднес руки к животу и начал
Джо молча наблюдал. Потом, к своему удивлению, услышал голос матери.
— Этого ты не сделаешь! — крикнула она. — Не сделаешь, говорю!
Она встала прямо против отца. Джо раньше никогда не видел такой свою мать. Она стояла против отца, лицом к лицу. Она быстро обернулась.
— Джо, сейчас же наверх! Ложись спать. Уходи отсюда.
Когда Джо послушно пошел, он увидел, что она опять повернулась к отцу и заговорила ясно и ровно.
— Нужно сперва кое-что обсудить, — сказала она. — И я хочу начать разговор прямо с места. Я так полагаю — пора, чтобы кто-нибудь начал разговор.
Оба стояли молча, потом, когда Джо по дороге к лестнице проходил мимо матери, она взяла его за плечи и одну секунду с улыбкой глядела ему в лицо. Она быстро прижала к груди его голову, потом ласковым движением руки подтолкнула его к лестнице.
Поднимаясь по ступенькам, Джо дивился про себя, почему это бывает иногда, что взрослые так хорошо понимают тебя как раз тогда, когда они тебе особенно нужны.
… На другое утро за завтраком, покуда отец был тут, о вчерашнем не обмолвились ни словом.
Джо помнил, что накануне вечером, когда он уже ушел к себе наверх, мать с отцом повели разговор и потом, когда он уже лежал в кровати, они еще долго разговаривали. И, даже проснувшись среди ночи, он услышал, что они все еще разговаривают внизу. Слов он слышать не мог — дом был крепкой стройки, — слышны были только голоса: резкий, настойчивый голос матери и голос отца — низкий, гулкий и терпеливый.
Но, когда отец позавтракал и вышел из дому, мать начала:
— Джо! Я пообещала отцу поговорить с тобой.
Джо уставился на скатерть и ждал.
— Ты знаешь сам, что ты плохо сделал, мальчик, знаешь, да?
— Да, мама. Извини меня, я очень сожалею.
— Знаю. Но что толку виниться задним числом? Этим, Джо, дела не поправишь. А время трудное, и ты не должен огорчать теперь отца. Теперь особенно. Не должен.
Она сидела за столом, полная, по-матерински сильная, и глядела мальчику в лицо. Потом ее взгляд как будто ушел куда-то вдаль.
— Понимаешь, сейчас положение дел не такое, как было раньше, Джо. И ты не должен это забывать. Твой отец… у него сейчас и так хватает забот — при таком положении дел. Ты уже большой — тебе двенадцать лет, — ты, если постараешься, можешь все понять не хуже, чем понимают старшие.
Так вот, в такое время, как сейчас, очень трудно в хозяйстве сводить концы с концами. А чтобы прокормить в доме пса, надо очень много — то есть чтобы прокормить как следует. У нее очень хороший аппетит, у нашей Лесси, и трудная это задача в наши дни, при нынешних делах, как следует прокормить собаку. Ну, ты понял, да?
Джо медленно склонил голову. Он понял по-своему, наполовину. Если бы взрослые могли посмотреть на дело, как смотрел он сам, он бы высказал все напрямик. Но мать похлопывала его по плечу, похлопывала белой рукой, такой чистой, гладкой, полной, — рукой, которая месит хлеб, и так быстро снует, когда вяжет чулки, и танцует над иголкой, когда штопает.