Лесси

Найт Эрик

Джо услышал голос матери, громкий, раздраженный:

— Лесси, Лесси, Лесси! Если я еще раз услышу это имя… Неужели в моем доме никогда не будет мира и покоя?…

Мать и та не поняла!

Это сильнее всего огорчило Джо. Когда бы хоть мать поняла!

Ему стало невтерпеж. Что-то горячее подступило к горлу. Он повернулся и побежал к дверям. Он пробежал в сгущающихся сумерках по садовой дорожке. Он бежал и бежал, вверх по переулку, пока не выбежал в поле, на болото.

Жизнь уже никогда не пойдет по-хорошему!

На болоте было темно, когда Джо услышал шаги, а затем и голос отца.

— Это ты, Джо, мальчик мой?

— Да, папа!

Отец, казалось, больше не сердится.

Джо вдруг почувствовал себя спокойней возле большого, сильного человека, ставшего рядом с ним.

— Гуляешь, Джо?

— Да, папа, — сказал Джо.

Джо знал, что отцу трудно «разводить разговоры», как он это называл. Отцу всегда нужно было так много времени, пока у него свободно пойдут слова.

Он почувствовал руку отца на своем плече, и они зашагали вдвоем по равнине. Долго оба они не заговаривали. Как будто им довольно было и того, что они вдвоем. Наконец отец заговорил:

— Вот гулять, Джо, — замечательная это штука, правда, Джо?

— Да, отец.

Отец кивнул и, казалось, был очень доволен и своим замечанием и ответом сына. Он шел свободно, а Джо старался шире выбрасывать ноги, чтобы приноровиться к твердому, мощному шагу отца. Вдвоем, не разговаривая, они одолели подъем, и тут под их стопами зазвенел камень — значит, дошли до скал. Наконец они сели, на краю уступа. Выплыл полумесяц из-за гряды облаков, и стало видно простершееся вдаль торфяное болото.

Джо увидел, как отец взял в рот короткую глиняную трубку, а потом начал рассеянно похлопывать поочередно по всем своим карманам, пока вдруг до него не дошло, чем он занят. Тогда его руки унялись, и он стал сосать свою пустую трубку.

— У тебя нет табака, отец? — спросил Джо.

— Нет, почему… Просто… такие пошли времена… Я бросил курить.

Джо наморщил лоб:

— Это потому, что мы бедные, папа, и ты не можешь покупать табак?

— Да нет, мальчик, мы не бедные, — твердо сказал Керраклаф. — Просто… времена пошли не такие, как раньше… ну и вообще, я слишком много курил. Лучше будет для здоровья, если бросить на время.

Джо задумался. Он сидел в темноте рядом с отцом и знал, что отец «сглаживает», чтоб его успокоить. Он знал, что отец хочет заслонить его от забот, которые несут взрослые. Джо вдруг почувствовал благодарность к отцу; большой и сильный, он пошел за ним в торфяное поле, поднялся сюда, чтобы как-нибудь его утешить.

Он протянул руку, ища руки отца:

— Ты на меня не сердишься, папа?

— Нет, Джо, отец не может всерьез рассердиться на своего собственного мальчика… Никогда. Он только хочет, чтобы тот понял положение вещей. Вот что я хотел тебе сказать. Ты не должен думать, что мы тебя слишком прижимаем. Мы вовсе того не хотим. Но дело в том, что… ну… Тут вся суть в том, что человек должен быть честным, Джо. И никогда ты этого не забывай, никогда в жизни, что бы ни случилось. Нужно быть честным.

Джо сидел притихший. Отец теперь говорил вроде как сам с собой, сложив руки, сидя очень тихо, бросая слова в ночной туман:

— А иной раз, когда человеку приходится туго, Джо, тогда он больше, чем всегда, держится за свою честность, потому как больше у него ничего не осталось. Он хоть знает тогда: «Я остался честным». И чудная это штука — честность. Тут не бывает надвое. Тут что-нибудь одно. Либо ты честен, либо нет. Ясно тебе?

Джо не совсем понимал, что имеет в виду его отец. Он только знал, что для отца это очень важно, если он сложил столько длинных фраз. Обыкновенно отец его скажет только «да» или «нет», а сейчас он пытается говорить. И Джо сумел как-то почувствовать всю важность того, что отец пытался разъяснить ему.

— Выходит так, Джо. Я семнадцать лет проработал на этой шахте, на «Прекрасной Кларе». Семнадцать лет — в добрые времена и дурные, на полной неделе и на неполной. И был я хорошим горняком, это каждый мой товарищ подтвердит хоть

под присягой. Бок о бок со мною, Джо, всегда работал подсобник — за семнадцать лет их было много, не один десяток. Но, мальчик мой, никто не может сказать, что за все эти годы Сэм Керраклаф хоть раз присвоил что-нибудь чужое или сказал неправду. Запомни, Джо. Во всем нашем Западном райдинге нет человека, который мог бы встать и заявить, что хоть один из Керраклафов когда-нибудь оказался нечестен. Вот это-то я и разумею, когда говорю — держись того, что имеешь. Честной бывает только одна дорога. Двух быть не может. И ты уже большой мальчик и должен понимать, что ежели ты продал что-то человеку и взял у него деньги и ежели ты эти деньги потратил… то уж тогда так тому и быть. Лесси продана, и кончено…

— Но, отец, она же…

— Ладно, Джо. Тут ничего не переменишь. Говори сколько хочешь, ничего ты тут не переменишь: она продана, мы взяли у герцога деньги, потратили их, и теперь она — его собака.

С полминуты Сэм Керраклаф сидел молча. Потом опять заговорил, как бы сам с собой:

— Да, пожалуй, оно вышло к лучшему. Тут надвое не скажешь, стало трудно ее кормить. Такой пес ест никак не меньше, чем взрослый мальчик.

— Как будто раньше мы ее не кормили!

— Надо, Джо, смотреть правде в глаза. Раньше, понимаешь, я работал. А теперь, если посмотреть правде в глаза, так я безработный, сел на пособие. А на пособие собаку не прокормишь! Выходит, оно и лучше, что ее отдали. Ты вот как посмотри на это, мальчик. Ведь не хотел бы ты, чтобы Лесси бродила жалкая, чахлым заморышем. Хотел бы ты, чтоб у нее был такой вид, точно ей живется, как у иного хозяина, который не заботится о своей собаке, хотел бы, да?

— Мы бы ее не заморили, отец. Как-нибудь обошлись бы. Я мог бы есть поменьше…

— Нет, Джо, это не дело.

Оба замолкли, потом отец начал снова:

— Ты посмотри с другого боку, мальчик. Ведь ты крепко любишь собаку, да?

— Знаешь сам, отец.

— Так вот, раз ты ее любишь, ты должен радоваться, что ей теперь хорошо. Ты подумай, Джо, Лесси теперь получает вволю еды… и у нее своя отдельная будка, на нее одну… и свой просторный выгул… и все о ней заботятся. Право, мальчик, она прямо как какая-нибудь принцесса, что живет в своем дворце с большим садом. Вот оно как. Она теперь прямо что твоя принцесса. Разве это плохо для нее?

— Да, отец, но она была бы счастливей, если бы…

Сэм Керраклаф тяжко вздохнул:

— Ух, Джо! На тебя не угодишь! Скажу тебе все, и с плеч долой. Ты должен начисто выбросить Лесси из головы, потому что тебе ее больше не видать.

— А может, она опять сбежит?…

— Нет, мальчик, нет! Сбежала она тогда в последний раз — и тоже зря. Больше она не сбежит… уже никогда не сбежит!

Джо через силу выдавил слова:

— Что с ней сделали?

— Что? Когда я в последний раз привел ее назад, герцог вскинулся и на меня, и на Хайнза, и как есть на всех. А я взъярился на него, потому что я ему ни гроша не должен, герцог он или не герцог, и я сказал, что, если она еще раз убежит, он ее больше не увидит, а он сказал, что если она когда-нибудь сбежит опять, то и черт с ней совсем, но что он-де не даст ей сбежать. И он увез ее с собой в свое поместье в Шотландию. Он ее готовит на выставку. Хайнз тоже поехал при ней и еще с полдюжиной самых видных собак для выставки. А после выставки ее отправят обратно в Шотландию и больше никогда не привезут сюда, в Йоркшир… Так что она там останется насовсем, и, значит, надо сказать ей «прощай» и пожелать ей удачи. Домой она больше не придет. Я, видишь, не думал говорить тебе об этом, но вышло, что ты знаешь, и тем лучше. Вот и все, теперь хоть набей этим трубку и раскури!.. Понимаешь, Джо, в нашей жизни, если чему нельзя помочь, так уж надо терпеть. Прими это, как мужчина, и больше, пока мы живы, об этом ни полслова, особенно при матери.