Лестница в небеса. Исповедь советского пацана
Шрифт:
Покорять Северный полюс он не хотел никогда. Узнать, что же находится за нашим лесом, не стремился. Он не хотел совершить подвиг, прославиться, разбогатеть. Просто не понимал, зачем это было нужно, чем приводил меня в детстве прямо в исступление. В коммунизм он верил вяло, по необходимости, пионерский галстук под подушкой не прятал, как я, «Тимур и его команда» так и не прочитал до конца. Однако я всегда знал, что, если случиться мне драться жестоко, то я хотел бы, чтоб за спиной у меня был Кит, и если придется идти в тяжелый поход, то лучшего напарника мне не найти. Как-то много лет спустя после детства, сплавляясь с Китом по реке на резиновой лодке (страсть к походам привил мне школьный учитель физики на всю жизнь, но об этом чуть позже), я заметил любопытную деталь, которая мне многое разъяснила. Мы ели вечерами на привале
Восемь лет подряд, ровно без двадцати минут девять утра, он заходил за мной с портфелем и мешком для обуви, и мы брели с ним в школу, чтобы со звонком ввалиться в класс. По дороге мы сочиняли бесконечную сагу о фантастических приключениях, в которых участвовали драконы, динозавры, тигры, медведи, и, разумеется, мы сами. Сага эта, помнится, продолжалась почти до восьмого класса. В 90-е я часто вспоминал про нее, когда глядел американское кино.
Восемь лет мы отсидели с ним за одной партой. Восемь лет я бессовестно списывал у него домашние задания и контрольные. Не раз он решал за меня задачки по алгебре и геометрии. И при этом я был на выпуске из восьмого класса в любимчиках у учительниц, а Кит так и остался букой.
В армии экипаж танкиста Никитина стал первым по итогам учений по всему Дальневосточному округу. В третьем классе его с трудом уломали участвовать в шахматном турнире, и он стал бронзовым призером Ленинграда среди младших школьников. Лишь бы отвязались. Медаль свою он скоро потерял и не горевал об этом. Что еще добавить?
Теперь Кит нищий. Семью не завел. Каждый рубль обязательно пропивает. На жизнь не жалуется. На вопрос: «Как поживаешь?», отвечает: «Хорошо живу, никто не завидует». Рад, когда его не учат, как жить. Мечтает сходить в лес за грибами, да колени болят.
Давайте поставим рядом с ним Дэвида Рокфеллера и спросим обоих на пороге вечности: какую жизнь выбираешь? И увидят оба, как жили, и ответят… Что? Ей-Богу, не знаю…
Глава 3. Евреи
Я не представляю, что чувствует сейчас мальчик из вполне благополучной семьи, если в школе за одной партой с ним сидит мальчик из семьи по-настоящему богатой. Что чувствует девочка, за которой к порогу школы приезжает отцовский «Фольксваген», а за подружкой «Бентли» с шофером.
Слава Богу, мы в 70-е были по-настоящему равны. Рабочий высшего разряда нес голову прямо и смотрел в глаза инженеру с некоторым даже вызовом, на который инженеру нечем было ответить. Учителя и врачи смиренно признавали, что работают не за деньги, а за идею, а партийные чиновники все видом давали понять, что они вообще не от мира сего и готовы умереть, как только истощаться их силы в борьбе за светлое будущее.
Мой отец, рабочий фабрики Ногина, зарабатывал больше трехсот рублей в месяц. Правда работать приходилось в три смены и в наушниках, чтобы не потерять слух от адского грохота ткацких станков. Помимо прочего батя мог запросто починить приемник, стиральную машину, розетку и пылесос. Я не припомню, чтоб мы вызывали когда-нибудь даже мастера по починке телевизора. Около двухсот рублей зарабатывала мама, работник торговли, и я не знал тревоги за будущий день. Фрукты, рыба, мясо были на столе ежедневно.
Ощущение безопасности тогда было всеобщим. Особенно у детей. Мы чувствовали, что нас любят, что нас опекают, что нам готовят блестящее поприще и принимали это как данность.
Школьная форма у всех была одинаковая, одинаковыми были и куртки, и пальто, одинаковыми были дома и квартиры, холодильники и магнитофоны. Завидовать было трудно. Любили и дружили мы бескорыстно, исключительно по велению сердца и ума.
Бедность в СССР 70-х была под запретом. Бедный человек обличал и укорял систему. Богатство презиралось. У нас во дворе была лишь одна богатая семья – евреев Гитлиных: у них была машина «Москвич-412». Когда она медленно въезжала во двор, ребятня смолкала. Мишка Гитлин выходил из машины. Черные шортики на лямках, клетчатая рубашка, белые носочки – тот самый классический паинька-мальчик, которого ненавидят все дворовые пацаны во всем мире. Сид Сойер и Мальчиш-Плохиш в одном
Сашка Пончик, самый старший из нас и самый упитанный, пинал разбитым ботинком землю и громко сопел.
– Подумаешь, – говорил он самому себе вполголоса, – у моего бати грузовик в тыщу раз мощней.
– А у моего брата, – возмущенно пищал какой-нибудь шкет, – мотоцикл «Урал», он мощнее трактора!
– Евреи, – произносит кто-то страшное слово.
Так евреи вошли в мою жизнь. Мы дружили с Мишкой Гитлиным, он часто бывал у меня в гостях, но в наших отношения всегда присутствовала какая-то постыдная тайна. Мишка не умел дружить, как пацан. Он дружил, как девчонка. Смотрел на меня то с нежностью и преданностью, то стеснялся вдруг чего-то, а то вдруг становился агрессивным и жестоким. Однажды на своем дне рождения он публично высмеял меня за столом за скромный подарок – это была какая-то детская игра в картонной коробке. Я был унижен и оскорблен. Старшая сестра Мишки Катерина сделала ему резкое, злое замечание. Неловкость была невыносимая. Я сгорал от стыда. На следующий день, после школы, повиснув на качелях, Мишка вдруг признался трагическим голосом, что он – еврей!
– Ну и что! – воскликнул я, словно Мишка признался, что заразился опасными глистами. – Ты для меня все равно друг!
– Нет! – покачал головой Мишка.
– Почему?!
– Нам нельзя. Так папа говорил. Мы другие. Нас не любят. Мы скоро уедем. Так надо.
Повисла пауза.
– Папа говорит, что на работе его обзывают евреем.
– Я никогда не назову тебя евреем! – горячо воскликнул я – Ты мой друг! Да? Да!
Мишка благодарно поднял на меня влажные глаза.
Неделю спустя мы с ним подрались на лестничной площадке. Уже и не помню из-за чего. Мишка больно ударил меня в живот кулаком.
– Еще хочешь?! – крикнул он.
Лицо его было искажено злостью.
Я заплакал. От боли, от обиды. Побежал вниз, но вдруг остановился и крикнул срывающимся голосом.
– Ты! Ты – еврей, понял? Вот ты кто. Еврей! Еврей! Еврей!
Скоро Гитлины действительно эмигрировали в Израиль. Об этом на лестнице говорили вполголоса. Уехал отец, мать и сын с дочерью. Бабушка категорически отказались уезжать: «Здесь наша Родина, здесь и умрем!»
Гитлиных осуждали в нашем дворе, но как-то без энтузиазма, скорее, жалели – мол, бежать из СССР можно только от большого горя, что тут еще скажешь?
Еврейский вопрос на Народной вообще носил, скорее, комический, чем трагический характер. Главный хулиган в нашем дворе – Борька Иноземцев – был еврей. У него мама работала в райкоме партии Невского района, папа был начальником цеха на Кировском заводе. Уже в первом классе Борька курил сигареты «Прима» и плевался дальше всех, во втором залез в сумочку классной руководительницы и всю добычу оставил в кондитерском отделе нашего магазина. Два дня весь двор объедался «Стартом», «Белочкой» и орехами в шоколаде. Борька купался в лучах славы. На третий день из окон его квартиры доносились истошные вопли вперемешку с матом. В этот же день он сбежал. Искали его сутки, нашли в какой-то хибаре возле свалки. Мать поседела в один день, отец притих. Борька вошел в народный эпос. Как некогда его предки-большевики, свой путь в жизни Борька избрал сразу, бесповоротно и следовал ему с несгибаемым мужеством. Методы Остапа Бендера ему претили. Только кража! На худой конец грабеж. В 14 лет он получил первый срок. Вернулся ненадолго и пропал теперь уже на десять лет. В перестроечные годы он стал известным бандитом и ушел в лагеря по нашумевшему делу. Рассказывали, что в начале нулевых его видели на Народной. Он стоял возле своей парадной, смотрел по сторонам и – плакал. Я ничуть не удивляюсь этому. О Народной плакали многие мои знакомые, выжившие в 90-е годы – и бандиты, и бизнесмены, и поэты.