Шрифт:
Книга первая
ИСПЫТАНИЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Снежные заносы задержали в пути поезд дальнего следования на полтора часа. Когда, устало дыша и осыпая себя искрами, паровоз вытащил из тоннеля вереницу заиндевевших
Человеческий поток завертел капитана Кузьму Ефимкова. Собственно говоря, «завертеть» его было делом довольно нелегким. Широкие, резко очерченные плечи Ефимкова возвышались над добрым десятком голов. Будь у Кузьмы желание, он бы без особого труда оставался стоять на земле, заставив поток обтекать себя. Но, поддавшись общему радостному возбуждению, он с добродушной улыбкой двигался в толпе.
Когда Ефимков увидел чуть обогнавший его вагон с цифрой «6» над тамбуром, он сделал решительное движение вперед.
— Прошу прощения, извините, — сказал Кузьма гулким своим басом, и на этот бас сразу обернулось несколько человек. По образовавшейся мгновенно дорожке Ефимков ступал осторожно, неторопливо, будто смущаясь силы, заложенной в широких плечах.
По ступенькам вагона, возле которого он остановился, один за другим спускались пассажиры. Кузьма нетерпеливо заглядывал в тамбур. В вагонной двери показался военный. Кузьма увидел парадную фуражку с золотыми листьями на козырьке, майорские погоны с голубой окантовкой.
— Сережа! Мочалов! — взволнованно воскликнул Ефимков, бросаясь ему навстречу.
Он быстро принял из рук майора объемистый чемодан. И вот они уже стоят друг против друга в колеблющемся от поземки свете электрических ламп. Майор был ниже Ефимкова и уже в плечах. Его сероглазое лицо с густыми бровями над переносьем озарилось улыбкой. Офицеры расцеловались и долго трясли друг друга, разряжая этим накопившееся чувство радости.
— Сережа! — басил Ефимков, — а ну, дай погляжу на тебя получше. Ведь в сорок третьем расстались, а сейчас пятидесятый начался. Воды-то утекло! А у тебя, сдается, ни одной морщины не прибавилось.
— Днем будем считать морщины, Кузя, — отмахнулся майор, — сейчас темно, не заметишь. Лучше вези меня поскорее куда-нибудь в тепло. Ну и холод же у вас. Не понимаю, отчего по учебнику географии этот край летом самым теплым считается.
— Так то ж летом, — перебил Ефимков, — а сейчас январь и по Цельсию тридцать ниже ноля.
Мочалов намеревался взять чемодан, но Кузьма решительно отстранил его плечом.
— Нет уж, позволь. Я, можно сказать, и по телосложению профессиональный грузчик. — Он легко подхватил багаж друга и кивнул: — Идем, машина ждет.
И они пошли: Мочалов впереди, капитан сзади.
Чемодан был тяжелый, но Ефимков двигался спокойно, не ускоряя шага, не сутулясь. Он высоко держал голову, и темные глаза глядели из-под бровей весело и беззаботно. Теплая меховая шапка с летной эмблемой была чуть-чуть нахлобучена на лоб и еще резче подчеркивала это выражение веселой беззаботности. Его щеки, продубленные аэродромными ветрами, отливали здоровым румянцем. Как и у многих сильных людей, лицо у Кузьмы Ефимкова было грубоватым — большой нос с горбинкой, крутой подбородок, широкие губы. Но когда нижняя губа добродушно вздрагивала в усмешке, это лицо сразу перерождалось. Улыбка сметала с него строгость, делала его доверчиво открытым.
На привокзальной площади у занесенного снегом фонтана стоял серый «Москвич». Шофер предусмотрительно прогревал мотор.
Офицеры расположились на заднем сиденье. Мотор сразу взял высокую ноту, и, подпрыгивая на неровностях плохо расчищенной дороги, машина помчалась. Отогрев дыханием кусочек замерзшего стекла и соскоблив остатки наморози ногтем, майор с интересом наблюдал за улицей. Проехали площадь, в центре которой сверкала разноцветными огнями высокая елка. Ее нарядили к Новому году, но потом оставили на все время школьных каникул. На окраине города Мочалов рассмотрел силуэты высоких корпусов с еще не снятыми лесами.
— Я думал, город одноэтажный, а тут, гляди, какие великаны! — сказал он.
— Новый завод строится, Сережа, металлургический.
— Строится, — задумчиво повторил майор Мочалов. — Если подумать, то весь смысл нашей жизни сводится к этому слову «строится»!
— Да ты поэт, Сережа! — улыбнулся капитан.
— Поэт? — переспросил майор. — Нисколько. Это скорее политинформация, чем поэзия.
— Однако, — подхватил Ефимков, — если такую политинформацию изложить каким-нибудь пятистопным ямбом, настоящая поэзия получится.
— «Строится!..» Это и про наш край сказать можно, — продолжал он. — Наш край тоже не тихий. Полетаешь — увидишь. Строится много. Топографы иной раз запаздывают на карты новые ориентиры наносить. И заводы появляются и гидростанции. У нас как-то недавно молодой летчик Пальчиков самостоятельно по маршруту пошел. Погодка была сложная, видимость никуда. Стал он обратно возвращаться и выскочил на минуту из облаков, чтобы на местность посмотреть. Увидел железную дорогу, прицепился к ней и пошел. Одна у нас в том районе «железка» была, к Нижним Токмакам вела. Летит он минуту, две и вдруг обнаруживает, что компас показывает совсем не тот курс, каким нужно идти. В чем дело? Оказывается, за тот месяц, что он не летал, нефтяники новую дорогу к одному из своих участков проложили, а он ее за старую принял. Чуть было не заблудился парняга.
— У вас в полку молодых летчиков много?
— Много, — отозвался Ефимков, — особенно в нашей эскадрилье. Но ты не смущайся, эскадрилья дружная, первая в части.
— А та, которой мне придется командовать? — поинтересовался Мочалов.
— О ней и речь.
Майор быстро повернулся к товарищу. Ефимков увидел, как блеснула в темноте полоска его крепких зубов.
— Что ты говоришь!
— А ты не знал?
— Откуда же? Перед отъездом генерал сказал, что я направлюсь на должность командира эскадрильи в часть подполковника Земцова, надавал кучу полезных советов, но, какую эскадрилью принимать придется, не сказал. Никак не предполагал, что судьба нас так сведет. А ты кто же, Кузя?