Летние сумерки (сборник)
Шрифт:
— Я видела следы русалок, их украшения и венки! Догоняйте! — крикнула, и побежала в воду.
Выходя на берег, она подрагивала мелкой дрожью — все ее тело было в мелких пупырышках, — но все равно смеялась. И смеялась, когда легла на траву, вытянув ноги. И только я собрался целовать ее смеющийся рот и опрокинутое лицо, как она заговорила:
— Ой! Небо падает прямо в глаза!.. Я так люблю лето!.. Можно купаться, загорать!.. Я такая счастливая! Мне так во всем везет! У других неудачи, а у меня все хорошо. У одной подружки нет отца, у другой — матери, а у меня и отец, и мама, и здесь на даче дедушка
Она снова засмеялась и вытянула руки над головой. «Самый момент действовать», — мелькнуло в голове; я нагнулся и припал к ее губам. От неожиданности она даже не сопротивлялась, только перестала смеяться, и ее глаза остекленели. Потом резко отстранила меня, привстала.
— Зачем вы все портите?! Я думала… мы будем товарищами и больше ничего… — Ее глаза заморгали, слова стали сбивчивыми.
Неожиданно солнце скрылось за тучи, в низине собрался туман.
«Тоже мне недотрога», — разозлился я про себя и сказал:
— Отчего ты счастливая? Оттого что, у тебя папа с мамой?!
— Да… И поэтому тоже, — не совсем твердо сказала она.
— Подумаешь! Тоже мне счастье! Все у тебя обычно. Ты просто глупая.
— Наверное. — Ее глаза наполнились слезами.
Стал накрапывать дождь. Длинно и жалобно просипела электричка. Сквозь дождевую сетку в стороне я различил что-то вроде сарая. Подняв велосипеды, мы заспешили в укрытие.
Больше мы не говорили. Сидели рядом, но смотрели в разные стороны: я — на чердачную балку, где мокрые воробьи жались друг к другу, она — на мутное окно, где встречались капли и струйками стекали вниз. Я остыл и немного пожалел, что наговорил ей грубостей. «И почему люди так устроены — всегда жалеют неудачников и недолюбливают счастливчиков?» — подумалось и вдруг захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но было стыдно идти на попятную.
После дождя посветлело, а когда мы въехали в поселок, вновь выглянуло солнце.
…Но это все летом, а осенью идут дожди, и огни соседней станции еле угадываются в тумане. От дома до платформы дорогу развезет: на буграх скользишь, как на лыжах, в низинах утопаешь в вязкой глинистой жиже. Бывает, обувь увязнет, и нога вылетает из ботинка, стоишь в носке, вытаскиваешь ботинок, а он, как присоска, еле поддается. Придешь на платформу, очищаешься, отмываешься в лужах. В метро на Комсомольской все загородники безошибочно определяются по забрызганной грязью обуви.
— Как там у вас за городом? — спрашивают меня на работе.
— Отлично! — говорю. — Я люблю дождь! В дождь хорошо думается. Пока едешь в электричке, как бы смотришь на свою жизнь со стороны. Наша ветка — дорога раздумий.
Зимой приходится туговато. На работу выходишь затемно и до платформы добираешься по колено в снегу. В вагоне подолгу дуешь на промерзшее стекло, пока не появится пятнышко, которое снова быстро затягивается. Случается, поезда задерживают заносы, и попробуй тогда оправдайся на работе! Зато в воскресные дни мы гоняем на лыжах по заснеженному лесу среди пухлых сугробов.
— Как там у вас за городом? — спрашивают меня на работе.
— Отлично! — говорю и хвастаюсь здоровым образом жизни.
Весной до платформы
— У нас за городом лучше всего, — говорю я сослуживцам, и они смотрят на меня с завистью.
Прослушивая пластинки
Тягуче-ленивая болтовня, осторожные взвешенные подходы, всякие созерцания, мыльная музыка и связанные с ней кисейные ощущения — все это было не для него. Стихийный человек, переполненный делами и планами, он направо-налево разбрасывал категоричные суждения и любил джаз — зажигательный джаз, как нельзя лучше, соответствовал его характеру. Никто из однокурсников толком не знал, он действительно музыкант и играет на трубе или это только ему снится, но о джазе он говорил постоянно и с утра до вечера насвистывал разные композиции, при этом раскачивал головой и отщелкивал пальцами ритмический рисунок. Частенько забывался — гундосил и на лекциях, а войдя в раж, так стучал каблуками, что на него смотрели как на полоумного. И что доподлинно было известно — соседей по дому он изводил своими пластинками.
Среди студентов МИФИ Борис отличался независимостью: никому не позволял не только определять его жизнь, но даже давать советы, и никогда не следовал не только за толпой, но и за небольшой группой людей, если, разумеется, они не были джазменами.
— Всякая зависимость унизительна, — говорил он. — И всякие сборища — мрачноватая традиция. От неполноценности. Для тех, кто не может самостоятельно шевелить мозгами. А я сам по себе. Я расширил границы свободы, и пробьюсь в одиночку. Вот только бы ветер удачи подгонял в спину.
Он был полон энергии — от него прямо било жаром — с приятелями разговаривал запальчиво, по-мальчишески задорно. Особенно горячился, когда улавливал ветер удачи — тогда то и дело нервно поправлял очки, смахивал капли пота с переносицы.
— Кое-что получилось, но это так, разминка, малый удельный вес. Я ведь многоборец, и у меня многоцелевой план. Так что впереди большая работа. Вот только бы не упустить ветер удачи, да не подкачала бы спортивная форма, да слышался бы джаз!
Кипучий, неугомонный непоседа, Борис силился постичь все: забегал в библиотеку института, набирал кипу книг, перелистывал одну за другой и несся в спортзал — вначале в секцию регби, затем — баскетбола; из спортзала мчался на курсы иностранного языка, с курсов — в бассейн, и в голове все время — джаз, джаз…
По утрам «для закалки» он качал гантели (хотя и так был здоровяк, каких поискать), раза два в неделю ожесточенно бегал по гаревой дорожке стадиона — чтобы поддержать спортивную форму и «получить максимум адреналина»; через день, как на праздник, спешил на репетицию любительского джазансамбля — и не во сне, а на самом деле — и, конечно, ни дня не мог прожить без среды единомышленников — каждый вечер на час-другой заглядывал в кафе, где играли джаз; часто являлся с трубой, забирался на сцену — благо джазмены компанейский народ — и исполнял пару-тройку вещей.