Летним днем
Шрифт:
«Шагов двадцать, – сказал он, – у входа я вас подожду».
«Хорошо», – сказал я, и он пошел вперед.
Два уязвимых пункта были в моей биографии. Это судьба дяди и листовки. Я понимал, что о дяде они знают все. Но что они знают о листовках? С тех пор прошло шесть лет. Но для них нет срока давности, и они ничего не прощают. Неужели кто-то из остальных проговорился? Я об этом рассказывал только одному человеку, моему давнему школьному товарищу. В нем я был уверен, как в самом себе. Но, может, кто-то из остальных доверился, так же как и я, близкому человеку, а тот его предал? Но если они что-то
Гестапо было расположено в старинном особняке, окруженном большими платанами. С одной стороны особняк выходил на зеленую лужайку, где сейчас школьники играли в футбол. Несколько велосипедов, сверкая никелем, лежало в траве. Было странно видеть этих мальчишек, слышать их возбужденные голоса рядом с этим мрачным зданием, назначение которого все в городе знали. Тротуар на этой стороне квартала был почти пуст, люди предпочитали ходить по той стороне. Вслед за своим провожатым я вошел в коридор, освещенный довольно тусклой электрической лампочкой. Часового в дверях не было. Наклонившись к окошечку дежурного, мой провожатый дожидался меня. Увидев меня, он кивнул дежурному в мою сторону. Тот говорил по телефону. Дежурный мельком посмотрел на меня и положил трубку.
На столе у него стоял чай с обтрепанным ломтиком лимона. Он помешал его ложкой и отхлебнул. Мы двинулись по коридору, в глубине которого виднелась железная клетка лифта. Мы вошли в лифт, он захлопнул железную дверь и нажал кнопку. Лифт остановился на третьем этаже.
Мы вышли из лифта и пошли по длинному коридору, освещенному тусклым электрическим светом. Свернули в какой-то боковой коридор, оттуда в другой, и наконец, когда мне показалось, что коридоры никогда не кончатся, мы остановились у двери, обитой черной кожей или каким-то материалом под черную кожу.
Мой провожатый кивком предложил мне подождать и, сняв шляпу, слегка приоткрыл дверь. Но еще до того, как он ее приоткрыл, он как-то неожиданно всем своим темно-синим макинтошем растворился в черном силуэте дверей. Этот коридор, как и все остальные, был плохо освещен.
Минут через пять дверь опять приоткрылась, и я увидел бледное пятно лица моего провожатого на черном фоне дверей. Пятно кивнуло, и я вошел в кабинет.
Это была большая светлая комната с окнами на зеленую лужайку, где мальчики по-прежнему играли в футбол. Я никак не ожидал, что мы на этой стороне здания, я был уверен, что кабинет этот расположен совсем с другой стороны. Может, это случайность, но тогда мне показалось, что они нарочно сбили меня с пространственного ориентира. За большим голым столом – кроме чернильного прибора, раскрытой папки и стопки чистой бумаги, на нем ничего не было, – так вот, за этим столом сидел человек лет тридцати с узким, тщательно выбритым лицом. Мы поздоровались, и он через стол протянул мне руку.
«Садитесь», – сказал он и кивнул на кресло. Я сел. С минуту он довольно небрежно перелистывал папку, лежавшую перед ним. Стол был очень широкий, и прочесть то, что он листал, было никак невозможно. Но я был уверен, что это моя папка.
«Вы давно в институте?» – спросил он, продолжая вяло перелистывать папку.
Я коротко ответил, уверенный, что он гораздо подробней, чем спрашивает, знает обо мне. Он опять пролистал несколько страниц.
«В каком отделе?» – спросил он.
Я назвал отдел, и он кивнул головой, все еще глядя в папку, как бы найдя в ней подтверждение моим словам.
«Как в институте относятся к войне с Россией?» – спросил он, на этот раз подняв голову.
«Как и весь немецкий народ», – сказал я.
В его темных миндальных глазах появилось едва заметное выражение скуки.
«А если более конкретно?» – спросил он.
«Вы знаете, – сказал я, – ученые мало интересуются политикой».
«К сожалению, – кивнул он важно и вдруг добавил, приосаниваясь: – А вы знаете, что работами вашего института находит время интересоваться сам фюрер?»
Взгляд его на мгновенье остекленел, и во всем его облике появилось отдаленное сходство с Гитлером.
«Да», – сказал я.
Администрация института доверительно говорила нам об этом много раз, давая знать, что в ответ на этот исключительный интерес фюрера мы должны проявлять исключительное рвение в работе.
«Но не только фюрер интересуется вашими работами, – продолжил он после щедрой паузы, как бы дав мне насладиться приятной стороной дела, – ими интересуются также и враги рейха».
Взгляд его на мгновенье снова остекленел, и он опять стал похож на фюрера, на этот раз своим сходством выражая беспощадность к врагам рейха.
Я пожал плечами. У меня отлегло от сердца. Я понял, что случай в университете ему не известен. Он снова стал листать папку и вдруг на одной странице остановился и стал читать ее, удивленно приподняв брови. Внутри у меня что-то сжалось. «Знает», – подумал я.
«У вас, кажется, дядюшка социал-демократ?» – спросил он, как бы случайно обнаружив в моей душе небольшую червоточинку.
Он так и сказал – дядюшка, а не дядя, может быть, выражая этим скорее презрение, чем ненависть к социал-демократам.
«Да», – сказал я.
«Где он сейчас?» – спросил он, и не стараясь скрыть фальши в своем голосе.
Я ему сказал все, что он знал и без меня.
«Вот видите», – кивнул он головой, как бы интонацией показывая, к чему приводят безнадежно устаревшие патриархальные убеждения.
Но я ошибся. Интонация его означала совсем другое.
«Вот видите, – повторил он, – мы вам доверяем, а вы?»
«Я вам тоже доверяю», – сказал я как можно тверже.
«Да, – сказал он, кивнув головой, – я знаю, что вы патриот, несмотря на то что у вас дядюшка был социал-демократом».
«Был?» – невольно повторил я, почувствовав, как что-то кольнуло в груди. Все-таки у нас оставалась какая-то надежда. Кажется, на этот раз гестаповец сказал лишнее. А может, сделал вид, что сказал лишнее.
«Был и остается, – поправился он, но это прозвучало еще безнадежней. – Я знаю, что вы патриот, – повторил он снова, – но пора это доказать делом».
«Что вы имеете в виду?» – спросил я.
Рука его, листавшая папку, поглаживала следующую, еще не раскрытую страницу. Казалось, он едва сдерживает удовольствие раскрыть ее. У меня снова возникло подозрение, что он что-то знает о тех листовках.