Летний домик, позже
Шрифт:
Гостиница «Гуннархус» стояла на маленькой улице в даунтауне, в квартале, который был чем-то вроде центра Тромсё. Там были маленькие магазинчики, несколько баров, два больших супермаркета, множество будок с хот-догами и один «Макдональдс». Гостиница за исключением двух светящихся окон была темной и выглядела заброшенной, разорившейся. Оуэн толкнул дверь, и дверь открылась, из коридора на нас пахнуло сыростью и плесенью. Мы растерянно стояли на пороге. Оуэн крикнул в темноту: «Хеллоу!» Где-то далеко внутри зажегся свет, и кто-то зашаркал по коридору. Дверь перед нами захлопнулась, потом немного приоткрылась. Сквозь щель показалось бледное и узкое норвежское лицо. «Фестиваль „Северное сияние“», — ласково сказал Оуэн. «Отменяется», — сказало лицо, дверь распахнулась, и что-то вроде прожектора ослепило нас, мы поспешно закрыли глаза руками. «Добро пожаловать! Поздние гости для меня самые дорогие».
Ни одна группа не приняла приглашения на фестиваль «Северное сияние». Кроме нас. Просто никто не приехал, может быть, все — так же как и я — приняли это приглашение за шутку. «Ну и что мы теперь будем делать?» — сказал Оуэн. Мы сидели в гостинице «Гуннархус» на кухне и пили чай с молоком — это навевало ассоциации с английским интернатом. Кухня была теплой и уютной, Гуннар сидел у окна в кресле-качалке и курил сигарету. На нем был норвежский пуловер и войлочные тапки. Мне было бы даже обидно, если б он выглядел как-то по-другому. Я сняла куртку и повесила ее на спинку стула. Мне хотелось остаться в Тромсё. И никуда не уезжать. Норвегия. Фьорды и водопады, дороги сквозь лес, на которых даже в полдень нужно включать дальние фары. «Если уж вы здесь, — сказал Гуннар, — то можете остаться». Казалось, ему это совершенно безразлично. «Сейчас октябрь. Все равно никто в это время не приезжает в Тромсё, никаких туристов нет, никого. Вы бы здесь жили, если бы выступали на фестивале, так можете и без всякого фестиваля тут пожить, если хотите. Хотите?» Оуэн осмотрел кухню, как будто что-то взвешивая. Старая печь из литого железа. Маленькие шкафчики, заполненные чашками и прижатыми друг к другу тарелками. Семь стульев вокруг деревянного стола. На стене над мойкой что-то вроде списка правил: «Пиво и вино в холодильнике. Записывать, кто что выпил. Мыть за собой посуду. Завтрак до десяти часов утра». «Что это у вас тут такое? — сказал Оуэн, — молодежное общежитие? Рок-н-ролльная богадельня?» «Это гостиница, — сказал Гуннар. — Летом я сдаю комнаты туристам, а зимой тут живут музыканты, которые приезжают на фестиваль, и еще несколько других людей, вы их увидите. Как раз сейчас здесь находятся два человека,
Комната в Тромсё была похожа на номера дешевых отелей в Нью-Йорке. Широкая американская кровать, зеркало, деревянный шкаф, клокотание воды в батарее, выкрашенной белой краской. В окне была видна улочка, хотя комната была такой, что снаружи должен был бы быть Сохо, Литтл Итали, или Первая авеню в Ист-Вилледж. Комната казалась больше, чем была на самом деле, и еще казалось, что это та самая комната, в которой можно валяться на кровати и делать то, что делают те, кто влюблен, — что-то там себе представлять, прислушиваться к ударам собственного сердца, открывать каждому дверь и испытывать неутолимое желание постоянно находиться в пути, путешествовать. «А не можем мы здесь навсегда остаться? — непринужденно спросил Оуэн. — Не можем мы тут остаться, в Тромсё, в Норвегии, и чтоб дома ни одна душа не знала, где мы». «Я тоже не знаю, где мы», — сказала я. Мы стояли друг возле друга у окна, курили и смотрели наружу. По лицу Оуэна пробежало отражение фар проехавшей машины, в комнате было тепло, где-то далеко хлопнула дверь, кто-то медленно пошел по коридору. «В детстве я хотел стать военным летчиком, — сказал Оуэн, — я тебе не рассказывал, что я хотел стать летчиком?» «Нет, ты не говорил, — сказала я, — так что расскажи мне об этом».
Всех, с кем я знакомилась во время путешествий, впоследствии я никогда не встречала. Так же и Мартина и Каролину, с которыми мы познакомились в «Гуннархусе», я никогда больше не увижу, но это не страшно, потому что я их никогда и не забуду. Мартин к тому моменту прожил в Тромсё уже целый год, Каролина полгода. Мартин учил скандинавистику в Бонне и приехал в Норвегию, чтобы работать над своей докторской, которая представляла собой некий сложный трактат о древних норвежских рукописях. «В Тромсё, — сказал Мартин, — находится крупнейший архив норвежских рукописей». Я ему не поверила, мне показалось, что он на самом деле ищет что-то совсем другое, но я ничего не сказала, я не хотела принуждать его к каким-то откровениям. Каролина приехала в Тромсё, чтобы поработать няней, она была еще очень молода и учила германистику в Тюбингене. Она казалась стеснительной, серьезной, впечатлительной и вполне способной чем-то всерьез увлечься. И при этом удивительно свободной от страхов. Семья, в которой она должна была работать няней, распадалась, отец ребенка все время пьянствовал и пытался залезть Каролине под юбку, что и вынудило ее бросить эту работу, но из Тромсё она не захотела уезжать. Она стала работать в «Макдональдсе», кроме того, она составляла вместе тележки в супермаркете, она говорила, что в Тромсё очень хорошо, и вообще в Норвегии, и что она хочет здесь оставаться и лишившись места няни, столько же, сколько она планировала, когда сюда ехала, а может быть, даже и дольше. Позже Оуэн сказал мне: «В Каролине есть что-то успокоительное» и этим в точности выразил то, что я тоже почувствовала.
Этот первый разговор о причинах наших поездок, обо всех «за» и «против» того, чтобы здесь остаться или отсюда уехать, происходил на кухне, Каролина в пальто, с чашкой чая в руках, стояла, прислонившись к батарее у окна, и была уже на пути в «Макдональдс», Мартин разложил на столе стопки манускриптов, он работал, Гуннара нигде не было видно. Мартин и Каролина восприняли наше появление в «Гуннархусе» вполне безучастно, но в общем-то дружественно, еще двое немцев в Тромсё, в этом не было ничего особенного. Они с утра пораньше намерены были заниматься своими делами, между собой у них были доверительные отношения, с нами же они были вежливы, что не обязательно предполагало проявление интереса к нашей музыке и к лопнувшему фестивалю. Позже я вспомнила, что я точно так же вела себя во время путешествий, долгого пребывания в незнакомом месте, когда приезжал взволнованный новичок, который сразу все хотел знать о самых дешевых магазинах и самых красивых достопримечательностях в округе. Я тогда говорила нехотя то-се, а потом предоставляла его самому себе и занималась своими делами, и это было не высокомерие с моей стороны, а скорее неуверенность в себе, потому что этот чужак всей своей неестественной взволнованностью напоминал мне о том, что ведь и я там тоже чужая. Мартин сказал: «Кафе „Баринн“, если захотите выпить хороший кофе», а Каролина сказала: «Можем вместе что-нибудь приготовить, сегодня вечером», после чего она ушла, закрыв дверь за собой так осторожно, как это делают только те, кто никогда не забывают, что кроме них есть еще и другие.
В Тромсё я почти не выходила из дому. Я решила вести себя так, как если бы эта комната в «Гуннархусе» была местом, где я поселилась, сама не зная на сколько, и к тому же за окном расстилался весь мир, и я могла бы быть где угодно, и то, что было снаружи, поэтому не имело никакого значения. Я лежала в постели и читала книги Каролины — Гофмансталь, Ингер Кристенсен, Томас Манн — и книги Мартина — Стефан Фрирз, Алекс Гарленд и Хаймито фон Додерер. У меня было чувство, что в эту комнату меня привел случай, для того чтобы я что-то узнала о самой себе, а также о том, что должно дальше произойти со мной и с другими, как будто это было погружение в себя перед чем-то, что надвигалось и казалось большим, но что это было, я не знала. Иногда я проходила по короткой улочке до ее конца и обратно, наблюдая за своим отражением в стеклах витрин, возвращалась в дом, ложилась на кровать и смотрела в окно. «Ты счастлива?» — спрашивал Оуэн, и я говорила: «Да». Оуэн все время куда-то ходил. Тромсё сделался предметом его исследований, за 48 часов он нашел все, что там было красивого, редкого или отвратительного, он все время приходил, садился на кровать с краю и рассказывал мне обо всем, но при этом у меня ни разу не возникло желание увидеть что-то из того, что он видел. Он не снимал ни куртку, ни шапку, выкуривал одну сигарету и снова устремлялся наружу, хлопал дверью. Я видела его в окне, когда он шел мимо гостиницы. Когда Каролина возвращалась из супермаркета, а Мартин из своего таинственного архива, мы садились на кухне, вместе ели и пили вино. Иногда и Гуннар к нам присоединялся, никогда при этом ничего не говорил и быстро покидал стол. Оуэн готовил макароны с креветками, макароны с помидорами, макароны с лососем. На десерт был шоколад и зеленые бананы. Каролина и Мартин отбросили свою сдержанность и холодную учтивость. Поскольку мы были совершенно чужими людьми, случайно оказавшимися рядом друг с другом на какое-то короткое время, очень скоро мы говорили о вещах самого приватного свойства, о своих биографиях, родителях и о любви. Оуэн сказал, что с момента окончания своей последней связи он постоянно лечится от страхов. Мартин сказал: «Я голубой», и это на короткое время повергло Оуэна в смущение. Каролина сказала, что она до сих пор еще ни разу по-настоящему не влюблялась, — услышав это, Оуэн расхохотался. Я ничего не рассказывала, да и нечего было рассказывать. Или я что-то сказала о какой-то любви, которую я испытала сто двадцать лет тому назад, у меня было чувство, что во благо Каролины я должна взять себя в руки и честно соблюдать все правила таких бесед, с признаниями, описанием предпочтений, ну, и с запиванием всего этого вином, разумеется. И надо признать, что это было совсем не неприятное чувство. Мартин сказал: «Норвежские мужчины очень красивые, — и при этом как-то странно посмотрел на меня, — так что рекомендую», — фраза явно была адресована мне. Я была очень далека от мысли о том, чтобы в кого-то влюбиться. Иногда я думала, что надо бы мне влюбиться в Оуэна, но этого не происходило, это было совершенно невозможно, и несмотря на это, я бы хотела влюбиться в Оуэна. Оуэн говорил больше всех. Мартин тоже довольно много говорил, но когда Оуэн в своих речах слишком распалялся и говорил слишком громко, Мартин уходил с кухни и возвращался только тогда, когда Оуэн умолкал. Меньше всех говорила Каролина. Мне нравилось, как она сдержанно, как маленькая благовоспитанная девочка, сидела с нами за столом, к полночи она была смертельно усталая, удивленная дискуссиями о сексе, которые вели Мартин и Оуэн, о всех «за» и «против» мимолетных связей, все это ее поражало, и видно было, какая она усталая, изможденная, и все же она шла спать только когда все расходились. Мне нравилось по утрам быть с ней наедине на кухне, она заваривала чай, и я с ней говорила в совершенно несвойственной мне манере — так здраво, как старшая с младшей, сентиментально и серьезно. Мне хотелось, чтобы она рассказывала мне о своей жизни, и она это делала, когда мы с ней были одни на кухне — о детстве в деревне, о своих братьях и сестрах, о доме с фахверками, в котором она выросла и который потом снесли, — вспоминая об этом, она всегда плакала. И действительно, когда она мне это рассказала на кухне «Гуннархуса», из глаз у нее полились слезы. Когда ей было двадцать лет, она поехала в Гану, чтобы работать там в доме для инвалидов. Год она спала под открытым небом, переболела малярией, объездила всю Западную Африку, пила воду, которую фильтровала своей майкой. Теперь она жила в Тюбингене, снимая квартиру вместе с десятью другими студентами, у нее была одна лучшая подруга и ни одного друга, она подумывала о том, чтоб продолжить учебу где-то в Англии. Она не курила, почти совсем не пила и за всю свою жизнь наверняка не попробовала ни одного наркотика. Она рассказывала о себе, я ее слушала, и что-то в ней напоминало мне меня, ту, какой я была десять лет назад, хотя десять лет назад я была совсем не такой, как она. Мне хотелось ее от чего-то защитить, я и сама не знала, от чего именно. В ее комнате, которая была рядом с нашей, на подоконнике стояли фотографии ее родителей, братьев и сестер, а между ними ароматные палочки и жемчужные ожерелья из Ганы. Когда она утром прощалась со мной и шла в «Макдональдс», где восемь часов подряд совала на прилавок гамбургеры и картошку-фри, мне хотелось поменяться с ней местами. Когда она вечером выходила к нам и решалась что-то рассказать Мартину и Оуэну, Оуэн был очень невежлив. Мы говорили о путешествиях, о случаях, которые сводят людей вместе, чтобы сразу же снова их разлучить, и Каролина сказала, что есть одно высказывание, которое очень ей нравится: что жизнь похожа на коробку конфет ассорти, берешь и не знаешь, что возьмешь, но это всегда что-то сладкое. Оуэн схватился за голову и воскликнул: «Какие идиотские слова! Редкое слабоумие, я такого давно не слышал!», за что я изо всех сил наступила ему под столом на ногу. Конечно, это были слабоумные слова, но в то же время оптимистичные и по-своему, по-идиотски, вполне понятные, я эту фразу запросто Каролине простила, и какую-то минуту я ненавидела Оуэна за то, что он это не сделал, что он и здесь не мог расстаться со своей задроченной «coolness», [25] он и здесь должен был ее всем демонстрировать. Мартин был более дипломатичен, его чувства по отношению к Каролине казались похожими на мои собственные, он часто обращался к ней, передавал ей слово, но потом вскоре снова погружался в споры с Оуэном о главном, разгорались их бесконечные диспуты. Так мы и сидели, а снаружи шел дождь, иногда появлялся Гуннар, наливал себе стаканчик вина, немного слушал нас, пока не понимал, о чем мы говорим, и как только он это понимал, сразу же снова покидал кухню. Казалось, что мы до сих пор не нашли такую тему, из-за которой он бы остался, и что мы никогда ее не найдем. Я боялась только того, чтобы что-то не нарушило это пребывание с посторонними людьми на далеком Севере, я стала считать дни, но после третьего сбилась со счета, время потекло быстро, и я всерьез стала думать о том, чтобы остаться дольше.
25
Крутизна.
И мы остались. Мы не смогли уехать из Тромсё через неделю, это было совершенно невозможно. Мы поговорили с Гуннаром, он предложил нам сносную плату за комнату, и мы остались еще на семь дней. Я спросила у Оуэна, не нужно ли ему позвонить домой, кого-то известить о своей задержке, я сказала: «А что же твоя певица?» Оуэн ничего на это не ответил. Я оставалась в доме, а Оуэн уходил. Вернувшись, он садился ко мне и что-то рассказывал, потом сам прерывал свой рассказ, смотрел на меня недоверчиво, пока я не говорила: «Ну что?» «Ты больна?» — спрашивал он, и я отвечала: «Нет», и он спрашивал: «Ладно, тогда скажи мне, какой шоколад я больше всего люблю, на какой машине я бы ездил, если бы у меня были деньги, и какая
В субботний вечер, в седьмой наш вечер в Тромсё, мы вместе вышли из дому. Мы надели в коридоре пальто и покинули гостиницу. На холодной ночной улице у меня возникло чувство, что я уже несколько месяцев не была на воздухе. Я подумала, что в этот день в это время мы должны уже были быть дома или, по крайней мере, в аэропорту Осло. Я была ужасно рада, что мы остались. Гуннар пригласил нас пойти вместе с ним на вечеринку, где должны были быть местные музыканты, продюсеры, писатели и студенты. И между прочим организаторы фестиваля «Северное сияние». Оуэн сказал, что он им сразу же даст по морде. Мы поехали вместе на машине Гуннара, вечеринка была на окраине города, в квартире одного норвежского писателя, в блочном доме, характерном для пятидесятых годов, в какой-то вымершей местности. Когда мы пришли, там уже было полно людей, которые все друг друга знали, мы стояли возле вешалки в некотором смущении, пока Гуннар просто не вытолкнул нас в гостиную. Я тихо сказала ему: «Пожалуйста, не надо нас никому представлять, и главное, ни в коем случае не надо нам показывать организаторов „Северного сияния“», Гуннар рассмеялся и сказал: «Этого не удастся избежать». Гости выглядели именно так, как я и представляла себе норвежских гостей: тепло одетые, подвыпившие, с раскрасневшимися лицами. Хозяин, похоже, не считал необходимым приветствовать каждого гостя в отдельности, я много раз спрашивала Гуннара, где же хозяин, и он отвечал: «Что-то не видно». На длинном столе были бутылки с пивом и вином, какие-то смешные чипсы и тарелки, полные томатного супа. В камине горело пламя. У камина собрались представители тромсёвской богемы, группка людей довольно-таки эксцентричной наружности, которые отчетливо дистанцировались от остальных гостей, толпившихся у тарелок с супом. Я прислонилась к стене возле двери. Каролина принесла мне бокал вина. Я подумала, что я здесь точно никогда ни с кем не познакомлюсь. Мартин неутомимо оглядывался по сторонам, за пять минут он опознал уже всех голубых. Оуэн с достойной восхищения самоуверенностью присоединился к группке у камина и разговорился с высокой женщиной в медвежьем манто. Каролина посмотрела на меня и улыбнулась точно так же, как тогда, на кухне «Гуннархуса», когда она заваривала чай своим особенным способом и я задала ей самый первый вопрос: «Когда ты начала учить германистику?» Но мы теперь были не на кухне в «Гуннархусе». Мы были на очень скучном и вялом пати в норвежской провинции. Тем не менее я чувствовала какое-то беспокойство. Я поставила свой бокал на стол, мне не хотелось пить. Мартин разговаривал с мальчиком, похожим на ученика английского интерната. Шептал ему на ухо что-то такое, от чего тот ужасно краснел. Оуэн потрогал медвежий мех на высокой женщине, а она стянула с головы Оуэна кепку. Ничего особенного не происходило. Каролина что-то сказала, я услышала, как Мартин рассмеялся. Это был какой-то новый для меня смех. У камина стоял маленький человек. У него были торчащие ушки и прическа типа «ирокез». Он был похож на поляка. Он очень хорошо выглядел. Но казалось, все, что происходит за пределами этого кружка у камина, его совершенно не интересует, и этим он мне не понравился. К нам подошел Гуннар и представил нам книжного издателя, который только что успешно выпустил пособие по йоге для маленьких детей. Я не знала, что я должна сказать. Каролине что-то пришло в голову, и потом она спросила его об этом пособии, и издатель начал как заведенный демонстрировать нам всевозможные асаны, «змею», «носорога», «медведя» и «кошку»; чтобы сделать «рыбу», он лег на пол, изогнулся, прямо у наших ног. Оуэн, стоявший у камина, глянул на нас, я, встретившись с ним взглядом, сделала как можно большие глаза, он сразу же снова отвернулся. Маленький человек закурил сигару. Издатель поднялся с пола, отряхнул с брюк пыль и спросил: «Вы не чувствуете себя одиноко в нашем Тромсё?» Его немецкий был так безупречен, что у меня не было ни малейшего желания спрашивать, где это он его так выучил. «Мне нравится это одиночество», — сказала я. Я была уже почти готова к тому, чтобы поддержать беседу, а потом еще одну, и потом еще последнюю — об особенностях местной кухни, о норвежском солнце в середине лета, а потом уйти домой; я слишком долго пролежала в комнате на кровати, я привыкла, мне теперь снова хотелось туда вернуться. В общем, я уже почти что сдалась, но как раз в этот момент маленький человек с ирокезской прической дерзко взял меня за руку и попросту выдернул меня из этого круга. Он пожимал мою руку так долго, что мне уже хотелось, чтобы он никогда это не прекращал, а потом он сказал: «Я еду в Париж, да? В Токио, Лиссабон, Берн, Амстердам», у него был ужасный акцент, и казалось, он и сам не понимает, что говорит. Он захихикал. Отпустил мою руку. Сказал, что его зовут Ари Оскарссон, и я сказала: «Nice to meet you», [26] мне было немного не по себе, я поискала глазами Оуэна и увидела, что он уже ждал моего взгляда и, дождавшись, закатил глаза. Маленький человек был организатором фестиваля «Северное сияние». Он извинился на английском за отмененный концерт и за все причиненные нам неудобства и добавил, что наш CD ему очень понравился. Я посмотрела на него, я его почти не слышала, но это казалось и неважным. У него был нервный тик, он подмигивал все время левым глазом, на лице его были ирония и любопытство. Он стоял, почти прижавшись ко мне, от него очень хорошо пахло, на нем был черный измятый костюм, на мизинце правой руки дешевое серебряное кольцо. Я снова взяла свой бокал с вином. Каролине, кажется, совсем не скучно было беседовать с издателем. Гуннар смотрел на нас с другого конца комнаты, что при этом выражал его взгляд, понять было невозможно. Маленький человек, заметив этот взгляд, начал что-то говорить о славе, которой гостиница «Гуннархус» пользуется далеко за пределами этого города, потому что огромное количество известных всему миру музыкантов спали на ее кроватях. Я вдруг сказала, что больше не хочу быть музыкантом. Я не очень-то хотела это говорить, но сказала. Мое лицо горело. Я сказала, что я уже неделю лежу в комнате в «Гуннархусе», выздоравливая от какой-то напасти, которую до этого я сама не осознавала, я сказала, что в ближайшее время я точно не уеду из Тромсё. Маленький человек сделал насмешливое лицо и одобрительно кивнул, и я наговорила еще кучу всяких глупостей, которые на самом деле не хотела говорить. Я сказала, что буду так лежать и ждать, что откроется дверь и кто-то войдет. Он сказал: «Кто войдет?», и я сказала: «Ну, кто-нибудь», я сказала: «Ты похож на поляка», он сказал: «Что, правда?», он засмеялся и, кажется, хотел что-то возразить, но тут к нам подошла женщина в громоздких очках фасона шестидесятых годов, в шерстяном шарфе, замотанном вокруг горла, с растрепанными волосами, и маленький человек сказал: «Простите», крепко взял ее за запястье и утащил в сторону: «Простите. Это Зикка, моя жена».
26
Приятно встретить тебя.
Около полуночи Оуэн спросил издателя, не знает ли он случайно, кто эта очаровательная длинноногая блондинка, которая весь вечер сидит на ступеньках лестницы и ни с кем не разговаривает. Издатель ничего не ответил, но через десять минут он ушел с блондинкой под руку. Прощаясь с нами, он ее представил нам следующим образом: «Вообще-то это моя жена». Оуэн долго не мог успокоиться. У всех норвежцев, которые были на этом пати, имелись жены и по меньшей мере трое детей. Зикка была женой Ари Оскарссона. Она не выглядела как его жена, но, тем не менее, она была его женой. Она выглядела довольно странно, но у нее было какое-то особое чувство юмора, которое мне несомненно бы понравилось, если бы только она не была так пьяна. Я полчаса не могла прийти в себя от страха, который испытала, когда Ари Оскарссон представил ее мне. Я лишилась дара речи и снова заговорила лишь тогда, когда к нам присоединился Оуэн, сразу назвавший Ари Оскарссона мудаком, что тот, впрочем, пропустил мимо ушей. Каролина беседовала с женщиной, которая по возрасту годилась ей в матери. Мартин поедал чипсы, казалось, он уже успокоился, англоподобный юноша лежал на диване и спал. Пати подходило к концу, на кухне звякали стаканы, кто-то распахнул все окна настежь, женщина в медвежьем манто ушла, даже не попрощавшись с Оуэном. Оуэн сказал: «Тебе нравятся все время одни и те же типы, дружище», и я сердито сказала: «Так же, как и тебе». В коридоре Ари Оскарссон заставил меня вписать мое имя в книгу гостей. Зикка исчезла, мы стояли возле комода, на котором лежала гостевая книга, украшенная букетом красных цветов. Ари Оскарссон открыл книгу на чистой странице, достал из кармана ручку и начал писать дату. Ему для этого понадобилось удивительно много времени, казалось, он не знает наверняка, ни какой сейчас месяц, ни какой сейчас год. Потом он протянул мне ручку, я склонилась над книгой и написала свое имя и фамилию под датой и смешным словом Тромсё.Он написал свое имя под моим, так близко, что буквы задевали и даже налезали друг на друга. Ари Оскарссон выглядел так, как будто мы с ним только что поженились. Он выпрямил спину, закрыл книгу и сказал, что мы обязательно должны вместе поехать в город на другое пати, потому что это уже кончилось. Он улыбнулся мне. Мне показалось, что он не совсем в своем уме.
Выйдя за дверь, я вдруг вспомнила, что я пришла сюда не одна. Я вспомнила о Мартине и Оуэне, и они тоже напомнили мне о себе, Каролина взяла меня за руку, а Оуэн прошептал: «Не делай глупостей». До последней минуты остававшийся невидимым хозяин квартиры закрыл за нами двери, так быстро, будто боялся, что мы можем передумать уходить. Ари Оскарссон решил, что Каролина и я должны вместе с ним и с Зиккой ехать в город. Он решил, что машину должна вести Каролина, инстинктивно почувствовав, что она сейчас единственная, кто в состоянии это делать. Я тоже почти ничего не пила, но у меня не было водительских прав. Он решил, что Мартин и Оуэн должны поехать с Гуннаром, в его машине, он объяснил Гуннару, как туда ехать, на очередное пати местной богемы, которое должно было происходить в каком-то баре. Гуннар его не слушал, а смотрел со скучным видом на улицу, а потом сказал Мартину, что высадит их возле бара, а сам поедет в гостиницу. Мартина все это забавляло, к тому же казалось, что Ари Оскарссон нравится ему не меньше, чем мне. Оуэн выглядел раздраженным, он не хотел подчиняться командному тону Ари Оскарссона, но потом молча сел в машину Гуннара, напоследок больно ущипнув меня за руку. Пьяная Зикка пыталась объяснить Каролине, как ехать, а Ари Оскарссон за моей спиной тем временем бесшумно писал возле забора. Я подумала, что мне совершенно все равно, увижу ли я когда-нибудь снова Мартина и Оуэна. Мы поехали, Каролина вела машину, Зикка сидела рядом с ней, Ари Оскарссон сидел рядом со мной на заднем сиденье и держал мою руку. Он говорил: «I love the Germans. I hate the Germans. For sure I hate the Germans». [27] Зикка вдруг обернулась к нам и заорала: «Рождественская музыка!» Из приемника раздавалось что-то вроде музыки, звучащей в торговых центрах. Я забрала руку. Я посмотрела мимо Ари Оскарссона в темноту норвежской ночи, а потом снова на его лицо. Зикка говорила: «Влево. Вправо. Не-не-не, налево, простите», и Каролина удивительно непринужденно сказала: «Don't worry», [28] как будто она всю жизнь только и делала, что возила пьяных людей. Кажется, мы ехали по лесу. Потом вдоль воды, потом снова по лесу, а потом уже пошел город, даунтаун, огни, шеренги сигналящих машин, это мог быть Тромсё, а мог быть какой-то другой город, мне необязательно было это знать.
27
Я люблю немцев. Я ненавижу немцев. Действительно, я ненавижу немцев.
28
Не волнуйся.