Летний домик, позже
Шрифт:
«Кто это сказал», — спрашивает Коберлинг и чувствует, что это начинает его злить, глаза у него еще сонные, во рту неприятный привкус. То, что Анна вообще посмела зайти в спальню и, наверное, перед этим прошлась по всему дому, заглядывая во все шкафчики, просто так, из чистого любопытства; Коберлинг приподнимается, натягивает одеяло до подбородка, «Брысь, — говорит он, — сейчас же! Мне нужно встать».
Анна отпускает спинку кровати и, не переставая улыбаться, идет к дверям. «Я буду в саду. Если ты захочешь знать, где я, то знай», — говорит она. Коберлинг не хочет это знать и ничего не отвечает. Он ждет, пока стихнут ее шаги, и после этого снова закрывает глаза. Еще полежать. Просто лежать, в изнеможении, в колебаниях между
Все, думает Коберлинг. Конец, точка. Не может быть, чтобы два маленьких создания примчались сюда из Берлина и так замутили мой рассудок. И из-за чего, ведь было бы из-за чего. Он встает и открывает окно, муха вылетает наружу. Небо еще облачное, на оконной раме дрожит паутина.
На кухне на столе стоит кофе, яйцо всмятку. Констанц оставила записку: Дорогой Коберлинг, я пошла за покупками с Томом и с Максом, придем во второй половине дня, покажи Анне Одербрух, я тебя обнимаю.
Покажи Анне Одербрух. Это что — приказ? Коберлинг, положив руку на живот, смотрит на завитушку, которую Макс поставил под словами, написанными крупным, косым почерком Констанц. Он задумчиво катает яйцо по столу, наливает себе кофе, усаживается на веранде. Анна, босая, сидит на корточках в саду и рвет малину. Полуденная жара, духота. Коберлинг хочет, чтобы уже был вечер. Кофе едва теплый, горьковатый, кажется, что язык от него становится шершавым. Коберлинг выплескивает кофе с веранды в цветочную клумбу, тихо говорит: «Для Дженис».
Анна оборачивается, поднимает накидку и идет к веранде. «Что ты сказал?»
Коберлинг не поднимает глаза, он смотрит в пустую чашку и говорит: «Для Дженис. Твой отец всегда так говорил, когда выплескивал в сад остатки вина, для Дженис, для Дженис Джоплин».
«Да», — говорит Анна.
Коберлинг не решается поднять глаза, что-то причиняет ему боль. Он смотрит на ноги Анны, на запачканные грязью маленькие пальчики.
Она заводит левую ногу за правую. Говорит: «Я не поехала с ними, потому что подумала: ты проснешься, а никого нет».
Коберлинг смотрит на нее, у него отсутствующий взгляд. Анна склоняет голову к плечу, нерешительно улыбается. «Нехорошо, что я пришла тебя будить?»
Что он должен сказать? Ничего. Кажется, Анна и не ждет ответа, она садится рядом с ним, зажигает сигарету, делает несколько глубоких затяжек. «Тому здесь нравится. Мне тоже. Здесь так тихо. К тому же бабье лето».
Коберлинг издает звук, который можно расценить и как «да», и как «нет». Анна сбоку поглядывает на него. Коберлинг становится беспокойным, вертит в руке пустую чашку, он чувствует, как Анна медленно напрягается.
«Так ты покажешь мне Одербрух или нет? Я имею в виду — ты хочешь пойти со мной погулять или будешь сидеть тут весь день?» Последние слова она произносит более громким, чуть ли не строгим голосом.
Заплачь, думает Коберлинг. Поплачь, ты же не знаешь, что со мной делать, а я тебе еще напомню,
Когда он закрывает за собой калитку, у него появляется такое чувство, как будто он вступает в небезопасную зону. Дом, веранда, Наполеоновский холм, все это больше не может его защитить. Спиной к стене. Анна стоит на улице, переступает с ноги на ногу, она выглядит точно, как прежде, как ребенок, который сбежал в лес и вернулся.
Коберлинг решительно шагает по дороге, Анна едва поспевает за ним, пыль клубится под их ногами. Улица сужается. У подножия холма она превращается в тропинку, которая ведет между деревьями в чащу. Коберлинг засунул руки в карманы и смотрит прямо перед собой. Он чувствует напряжение в спинных мышцах, он снова стискивает зубы. Независимо от Анны. Независимо от Анны он никогда не любил прогулки по Одербруху. Констанц любит тут гулять. «Холмы, Коберлинг. Иногда я думаю, что это из-за холмов. Они на меня действуют успокаивающе».
В Коберлинге холмы, наоборот, усиливают беспокойство. Ему это все кажется слишком красивым, заколдованным, проклятым, весь этот пейзаж «а-ля Тарковский» для него невыносим. Прошлым летом он однажды пошел в Одербрух один. На одном из холмов он увидел дерево, на котором висел кусок мяса. Большой кусок, размером со взрослого человека. То ли свинина, то ли говядина, кровавая, тухлая, покрытая мухами. Коберлинг, взобравшийся на холм, чтобы увидеть Одер, остолбенел, сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди. Мясо висело высоко на дереве, оно качалось, веревка, которой оно было привязано к ветке, закручивалась. Это было как видение, как ночной кошмар, как чудовищное, непонятное послание, Коберлинг повернулся и с криком сбежал с холма. Позже Констанц, сидящая в плетеном кресле на веранде, пахнущая фиалками, рассмеялась и сказала: «Ты шутишь, Коберлинг. Это ты видел во сне».
Когда они на следующий день пошли в Одербрух вместе, мяса уже не было. Оно исчезло. Ни веревки, ни мух, никакого послания. Больше они об этом не говорили.
Анна подбивает ногой камешки, она снова улыбается, свистит сквозь свою щербину. «Ты не хочешь со мной разговаривать, да?»
«Да, — говорит Коберлинг, — не хочу». Думает: «Да и о чем с тобой говорить». Он напряженно вглядывается в просветы между деревьями. Нет никаких видений. Нет ничего, что бы он мог видеть, а Анна — не могла.
«Ладно, — говорит Анна, — я тоже не хочу разговаривать. Довольно часто». Коберлинг смотрит на нее насмешливо, и она отворачивается.
Последний высокий колос возле тропинки. У деревьев желтые кроны, птицы в небе собираются в треугольную стаю. Далеко вдали светится Одер, голубая нитка пробилась сквозь острова. Над полями марево, Анна пыхтит, собирает волосы в узел.
Коберлинг вспоминает строчку из стихотворения, которое он много раз цитировал отцу Анны во время этих странных ночных прогулок по болотистой местности: По ту сторону Одера, где равнины вдали… — что-то в этом духе, он уже точно не помнит. «Послушай-ка вот это, а теперь это и то…» — беспомощные цитаты, словесный понос. Коберлинг идет вслед за Анной, и невозможность объяснить, почему его так потрясают эти слова — по ту сторону Одера, где равнины вдали, — на мгновение лишает его дыхания. «Понимаю», — говорил отец Анны, он всегда говорил: «Понимаю», но на самом деле не мог он ничего понимать, потому что Коберлинг и сам не знал, что говорил. Он хочет схватить Анну за волосы и встряхнуть. Ударить ее. За самообман всех этих лет, просто — за все эти годы. Он хочет еще раз дать ей пощечину. Одер мерцает, равнины стекаются в одно зеленое море. Коберлинг произносит ее имя, свой собственный голос кажется ему очень далеким. Анна оборачивается, ее красное платье развевается от ветра, Коберлинг закрывает глаза, ему кажется, что он сейчас упадет.