Летний домик с бассейном

Кох Герман

— Вы ведь, наверно, задержитесь здесь на несколько дней? — сказала Юдит. — Приезжайте завтра к нам ужинать.

16

О том, что биологические часы у мужчин идут не совсем так, как у женщин, мы впервые услышали от профессора Аарона Херцла. Стрелки хотя и показывают один и тот же час, но обозначают не одно и то же. «Тут как с обычным временем, — говорил он. — Иногда без четверти семь рано. А иногда и двадцать минут седьмого уже поздно».

Медицинскую биологию, в ту пору еще факультатив, нам читали два часа в неделю. И в аудитории собиралось, как правило, больше студенток, чем студентов. Аарону Херцлу было под шестьдесят, но, когда он обращался непосредственно к студенткам, они всегда краснели и хихикали. В этом смысле профессор Херцл служил живым доказательством своих теорий. Тех самых теорий, которые через несколько лет стали причиной его скандального изгнания из университета.

— То, о чем я сейчас расскажу, вероятно, не доставит моим студенткам большого удовольствия, — сказал он, войдя в аудиторию. — С другой стороны, таковы факты. Ничего не попишешь. Возможно, это несправедливо, однако женщин, которые не протестуют против означенной несправедливости, а умеют с нею примириться, ждет долгая и счастливая жизнь.

По аудитории

пробежал приглушенный смешок. Мы, студенты-парни, питали к профессору медицинской биологии особые чувства. Смешанные чувства в первую очередь. Оттого что большинство девушек находили плешивого старикана привлекательным, известные биологические факты оказывались под вопросом. Мы были молоды. И семя у нас было молодое. Вероятность зачать здорового ребенка у молодого семени в восемьсот раз выше, чем у старого, это мы уже знали из курса гинекологии. Тем не менее мы понимали. Понимали, что профессор Аарон Херцл — серьезный соперник. И при девушках рассудок велел нам выставлять профессора в смешном свете, намекать на его безусловно морщинистые, усыпанные старческой гречкой гениталии, но его окружало что-то такое… аура или, лучше сказать, харизматическое излучение, которое заставляло гормональную систему девушек работать вовсю. В ущерб нам.

Профессор Херцл раз-другой откашлялся, прочищая горло. Он был в джинсах и серой водолазке. Без пиджака. Засучил рукава водолазки и занял свое место на кафедре. Провел руками по седым волосам, обрамлявшим внушительную плешь.

— Прежде всего мы должны принять, что все направлено на сохранение человеческого вида. Чтобы вид этот ни в коем случае не вымер. Говоря «все», я и имею в виду буквально все. Силу взаимопритяжения полов, влюбленность, похоть, называйте как угодно. Наслаждение. Оргазм. Все это вместе тянет нас к другому человеку. Вызывает желание к нему прикоснуться. Соединиться с ним. Творение намного, намного совершеннее, чем нам внушают теперь иные прогрессивные философы. Еда пахнет соблазнительно. Дерьмо воняет. Вонь предостерегает нас от поедания собственных экскрементов. Моча тоже воняет, но не настолько противно, поэтому в самом крайнем случае — при кораблекрушении, при вынужденной посадке в пустыне — мы можем утолить ею жажду. Девять процентов населения — гомосексуалисты, девять процентов — левши. За пятьдесят тысяч лет эволюции это процентное соотношение не изменилось. Почему? Потому что оно допустимо. Более высокий процент опасен для существования вида. Ведь, по сути, гомосексуалист не более чем двуногий контрацептив. О гомосексуалистах-левшах я не говорю, поскольку статистика не выделяет их в особую категорию.

По аудитории пробегает смех, смеются на сей раз, пожалуй, в основном парни, а не девушки.

— Сохранение вида. Вот самое главное. Я не стану сейчас останавливаться на том, почему этот вид должен сохраниться. Бактерии тоже борются за выживание. А раковые клетки размножаются вовсю. Выживание — единственная движущая сила творения. Но почему так? Или иными словами: какая ценностная оценка лежит в основе? Да чтоб я знал! Люди успели побывать на Луне. Там ничего не растет. Никакой жизни не найдено. Но что же не в порядке с бесплодным спутником? Где нет ни растений, ни животных, ни транспортных заторов? И что было бы не в порядке с бесплодной Землей? Повторю еще раз: как бы мы оценили такую бесплодную и пустую Землю? — Тут профессор Херцл сделал паузу, отпил глоток воды из стакана, стоявшего на кафедре. — Тому, кто задумается о смысле творения, о смысле жизни, если угодно, надо сперва задержаться на динозаврах. Динозавры населяли нашу планету на протяжении ста шестидесяти миллионов лет. После чего внезапно вымерли. Еще через несколько миллионов лет на сцене появился человек. Я всегда спрашивал себя: почему? В чем смысл тех ста шестидесяти миллионов лет? Какое бесполезное растрачивание времени! Прямого эволюционного звена между динозавром и человеком не обнаружено. Коль скоро человечество и существование человечества вправду так важны, зачем сперва динозавры? И почему так долго? Не тысячу лет, не десять тысяч или миллион, нет, целых сто шестьдесят миллионов! Почему не иначе? Почему не сразу человечество? Почему эволюция изначально не пошла от рыб к млекопитающим, к двуногому прямоходящему человеку? А затем за несколько десятков тысяч лет от пещерного троглодита к изобретателю колеса, книгопечатания, транзисторного радиоприемника и водородной бомбы? Так продолжится еще несколько тысяч или, если хотите, несколько миллионов лет, пока человечество не вымрет столь же внезапно, как и появилось. Из-за метеорита, пятна на Солнце или ядерной зимы — разницы никакой. Человечество вымрет. Кости его сгинут под толстым слоем земли, как и его города, автомобили, мысли, воспоминания, надежды и желания. Все исчезнет. А затем, еще через двадцать миллионов лет, придут динозавры. Им отпустят много времени. Нас больше нет, и это уже не имеет значения. Им отпустят сто шестьдесят миллионов лет. Динозавры в земле не копаются, прошлое их не интересует. Археологическим исследованиям они не обучены. Не станут вести раскопки, как сделали бы мы. И не найдут исчезнувших городов. Не найдут четырехполосных автострад, телевизоров, пишущих машинок. Не найдут целехоньких, почти новых «мерседесов», законсервированных в толще земли. Разве что совершенно случайно наткнутся на какой-нибудь человеческий череп. Обнюхают его, а затем, по причине полной его несъедобности, зашвырнут подальше. Динозавров не интересует, кто ходил до них по этой земле. Они живут сегодняшним днем. И вот этому нам бы не мешало у них поучиться. Жить сегодняшним днем. Тот, кто не знает истории, обречен ее повторять, беспрерывно твердят нам. Но не заключена ли суть существования именно в повторении? Рождение и смерть. Солнце, восходящее каждое утро и заходящее каждый вечер. Лето, осень, зима, весна. Новая весна, говорим мы. Но ничего нового в ней нет. Мы говорим о первом снеге, а ведь он такой же, как год назад. Мужчины ходят на охоту. Женщины поддерживают тепло в пещере. Мужчина способен за один день оплодотворить нескольких женщин. Но беременная женщина на девять месяцев отлучена от сохранения вида. Можно подсчитать, сколько раз женщина способна родить. Ответ гласит: двадцать. Позднее риск слишком возрастает. Привлекательность женщины уменьшается. Мужчина таким образом получает предупреждение: эту женщину больше оплодотворять не стоит. Вскоре способность к деторождению пропадает. Вот так умно функционирует творение. Семя же мужчины остается жизнетворным намного дольше. Риски рождения нездорового

ребенка от старого отца крайне незначительны, их можно не принимать в расчет. Ныне мы слегка посмеиваемся над семидесятипятилетним мужчиной, сделавшим ребенка двадцатилетней женщине. Но вообще-то ничего смешного тут нет. Ребенок есть ребенок. Одним ребенком больше. Ребенком, которого иначе бы не было. Мужчина стареет, но его привлекательность почти не уменьшается. И в этом тоже разумность творения. Свежая еда пахнет соблазнительно. Испорченная — воняет. Мы нюхаем пакет молока, чтобы определить, не истек ли срок хранения. И вот так же мы смотрим друг на друга. Эта не годится, говорим мы. Слишком стара. Даже думать нечего. Женщина с истекшим сроком годности нам не нужна, ведь в этом нет смысла. Бесполезно для сохранения вида. Здесь я хочу сказать несколько слов о несправедливости. Я сочувствую женщинам, считающим все это несправедливым. Женщины — футболисты творения. В тридцать пять лет уходят на пенсию. Но до того должны устроить свою жизнь. Крыша над головой, муж, дети. Женщины быстрее привязываются к мужчине. К любому. Это можно наблюдать у женщин, которые начинают приближаться к опасному возрасту. Красивые женщины, которые могли бы заполучить любого мужчину, внезапно выбирают некрасивого зануду. Инстинкт пересиливает. Сохранение вида. Некрасивый зануда с машиной и страховкой жизни под ипотеку. Крыша над головой. Не столько для нее самой, сколько для ребенка. Колыбель должна стоять в сухом и хорошо отапливаемом помещении. Зануда обеспечивает б'oльшую гарантию, что ипотека будет выплачиваться каждый месяц, нежели красавец, знающий, что может выбирать себе женщин. Красавец, трахающийся со всеми подряд, может втихомолку сбежать. Инстинкт настолько силен, что женщина действует даже не в личных интересах. Она бы тоже предпочла каждую ночь прижиматься к красавцу. Но у красавца другие планы. Для него главное — оплодотворить как можно больше женщин, а тем самым передать дальше свои сильные, здоровые гены. Таковы биологические часы. Стрелки указывают одно и то же время. Для женщины — время остепениться. Для мужчины еще рановато. В заключение скажу вот еще что: некоторые культуры окружают отвергнутых женщин заботой. Мы склонны смотреть на подобные культуры свысока. У нас брошенная женщина чахнет в одиночестве. Однако мы чувствуем за собой превосходство. Упомянутые культуры заботятся и о том, чтобы девушка уже в юном возрасте имела кров. Можно называть несправедливостью, что мужчина не способен забеременеть. Но ни один мужчина на это не сетует. Мы рады, что нам нет нужды целых девять месяцев ходить с большим животом. Такой живот только мешал бы нам исполнять веления инстинкта. Вы молоды. Делайте то, что хотите. И как можно чаще. Не задумывайтесь о будущем. Старайтесь, чтобы вам было о чем вспомнить. А несправедливость пусть варится в собственном соку. На этом позвольте мне сегодня закончить.

Дачный дом стоял на холме в окружении других дачных домов, километрах в четырех от моря. И в трех от нашего кемпинга. Идти пешком далековато, и мы поехали на машине.

— Хм, все-таки я ожидала чего-то другого, — сказала Каролина, когда мы, опустив боковые стекла, пытались прочесть номера домов, что было отнюдь не просто, поскольку они либо вовсе отсутствовали, либо их закрывал плющ или иные растения.

— Только что миновали пятьдесят третий дом, потом пятьдесят пятый, а теперь номера опять убывают. — Я притормозил, высунул голову из окна. — Тридцать второй, черт побери! В каком смысле ты ожидала другого?

— Не знаю. Может, чего-то более артистичного…

В конце тупиковой улицы я развернул машину. Кстати говоря, мы добрались до самой высокой точки. Вдали синела полоска моря, а внизу змеилась дорога, ведущая к пляжу. Я искоса глянул на жену. Много лет назад она тоже чуть не вышла за зануду. Впервые я увидел ее на вечеринке. У друзей, на обычном дне рождения. Каролина была давней подругой жены именинника. Зануда ничьим другом не был. Сопровождал ее. «Я никого больше тут не знаю, — сообщил он мне, когда мы стояли возле буфета с закусками. Он отставил стакан с колой, извлек из кармана трубку. — Пришел вместе с подругой». Я смотрел на его пальцы, набивающие трубку табаком. «Какой женщине хочется иметь мужа с трубкой?» — подумал я. А через секунду около него появилась Каролина. «Может, уйдем? — сказала она зануде. — Я неважно себя чувствую». Порой контраст между мужчиной и женщиной так велик, что сам собой возникает вопрос, не входят ли здесь в расчет еще и другие факторы. Финансовые, к примеру. Или, скажем, имеющие касательство к статусу и славе. Двадцатилетняя фотомодель рядом с шестидесятилетним миллионером. Ослепительная красотка рядом с до невозможности уродливым футболистом. Конечно, не с игроком из третьей лиги, даже не с игроком из третьей лиги, но с внешностью Дэвида Бекхэма. Не-ет, с футболистом мирового класса. Правда, волосы у него сальные, жидкие, а улыбка открывает скорее десны, чем зубы. Таков уговор. Фотомодели к лицу свет прожекторов. Она может свободно ходить по магазинам в Милане и Нью-Йорке. Уродливый футболист и старый миллионер демонстрируют, что способны покорить самых красивых женщин на свете. Но иной раз мысль об уговоре возникает не сразу. Вот и думаешь: как, скажите на милость, такое возможно? Что она нашла в этом зануде?

«О, sorry», — сказала Каролина, протягивая мне руку.

«Марк», — представился я, пожимая ей руку. Вначале я подавил соблазн задержать ее руку в своей дольше, чем допускают приличия. Потом подавил соблазн сказать что-нибудь «остроумное и веселое». Глянул на зануду, который успел раскурить трубку и выпустить несколько густых клубов дыма. И тут сработала интуиция. Остроумничать мне совершенно незачем. Я и без того остроумен и весел. Во всяком случае, куда остроумнее и веселее зануды.

Выше я упоминал о своей внешности. И должен лишь добавить, что с первого взгляда меня за доктора не примешь. По крайней мере, на деньрожденных вечеринках. «Здесь есть врач?» — кричат люди, когда кто-нибудь падает в обморок или ранит руку о разбитый бокал. На меня сперва даже и не смотрят. Мужчина в не очень новых кроссовках, не очень чистых джинсах и футболке навыпуск. С нарочито растрепанными волосами. Волос у меня полно. Прежде чем идти на день рождения, я стою перед зеркалом. Подношу руки к вискам и быстро двигаю вверх-вниз. Тогда получается как надо.

Я посмотрел на женщину, которая назвалась Каролиной. И вдруг понял, отчего она с этим занудой. Биологические часы. Она глянула на часы и решила, что время начинает поджимать. Но жалко-то как! Я посмотрел на зануду. Гены явно слабенькие. Дети, пожалуй, будут некрасивые. Некрасивые дети, которых отец, дымя трубкой, станет забирать из школы. Я вспомнил, как она сказала, что неважно себя чувствует, и сердце неожиданно учащенно забилось. Неужели я опоздал? Эта мысль привела меня в такой ужас, что я отбросил все условности и заговорил напрямик.