Летний домик с бассейном
Шрифт:
«Мы считаем ненормальным взрослого, который пытается вступить в сексуальные сношения с ребенком, — сказал профессор Херцл. — Считаем, что он с отклонением. Пациент, нуждающийся в лечении. Тут-то и возникает дилемма, вопрос на обдумывание. Ведь какое же лечение здесь требуется? Прежде чем остановиться на деталях, я хочу, чтобы вы сначала задали себе следующий вопрос: по статистике, из присутствующих здесь девяносто один процент чувствует влечение к противоположному полу, а девять процентов — к своему собственному. Меньше одного процента испытывают сексуальное влечение к детям, стало быть, к счастью, я могу исходить из того, что сегодня тут таких нет».
На скамейках
«Давайте теперь все перевернем. Чтобы как следует понять пример, давайте попробуем представить себе, что наше собственное, здоровое предпочтение находится под запретом. Что нас арестуют, если застукают за сексуальными сношениями со взрослым человеком противоположного пола. И на несколько лет упекут в тюрьму или в лечебницу. А во время заключения мы будем вести беседы с психологом или психиатром. И должны постараться убедить психолога или психиатра, что очень хотим содействовать своему выздоровлению. В конечном счете мы должны уверить его, что выздоровели. Чтобы психолог написал отчет, где черным по белому будет стоять, что мы более не опасны для общества. Что как мужчины отучились чувствовать влечение к женщинам, а как женщины — к мужчинам. Но сами-то мы знаем. Знаем, что это совершенно невозможно. И что мы не „выздоровели“. Мы лишь хотим поскорее выйти на свободу и снова иметь возможность вступать в связь с мужчинами или с женщинами».
Я на сантиметр-другой передвинул руку на ягодице комика. Будто собираясь что-то сделать. Дальше я целый кусок лекции в точности не помнил, но речь, без сомнения, шла о «выздоровлении» педофилов. Вспомнилась мне только кастрюлька с мидиями в самом конце.
«Возьмем кастрюльку с мидиями, — сказал Херцл. — На столе перед вами кастрюлька с аппетитными мидиями. Здоровыми мидиями. Вкусными мидиями. К счастью, мы усвоили, что те мидии, которые не открываются, есть нельзя. Ими можно отравиться. Вот и держите в голове такие мидии, обдумывая задание на следующую неделю. Сами эти мидии — больные. Некоторые даже уже мертвые. Станем ли мы силой открывать такую ракушку, чтобы все-таки съесть ее? Дадим ей два года кряду вести беседы с тюремным психологом, а затем сунем в рот, поскольку тюремный психолог заверил нас, что мидия опять стала съедобной? Или выбросим ее? Все, встретимся через неделю».
Комик на кушетке шевельнулся. Приподнял голову, повернул ее. Посмотрел на меня. Я заметил испуг в его глазах.
— Марк, — сказал он, — что случилось?
Я попытался улыбнуться, но почему-то ощутил боль. Глубоко в челюстях что-то сухо щелкнуло.
— А что могло случиться? — спросил я.
Но я не мог больше себя обманывать. Смотрел на его волосатый зад. Знал, что волосатый зад ничего для меня не значит. Что такой зад вызывает у меня здоровое отвращение: тарелка плохой или испорченной еды, которую отодвигаешь от себя, борясь с тошнотой. Не прикасаться! Я «нормальный». Я думал о женщинах. Не только о Каролине или Юдит, обо всех женщинах. Это биология, учил нас профессор Херцл. Мужчина, который не смотрит с вожделением на всех женщин, похож на автомобиль, где нажаты сразу две педали — газ и тормоз. Такой автомобиль сперва начинает вонять горелой резиной, потом останавливается или загорается. Биология диктует, что мы должны оплодотворить как можно больше женщин. Мысленно я проделал тот же скачок, что и тридцать лет назад на лекции Аарона Херцла. Смогу ли я когда-нибудь излечить себя? Сумею ли, если общество объявит мои здоровые наклонности больными, убедить тюремного психолога, что «выздоровел»? Пожалуй, да. Но как только выйду на волю, в первые же двадцать четыре часа вернусь к своим давним привычкам.
Я не собираюсь поднимать себя на более высокий моральный уровень, чем мужчин, испытывающих влечение к маленьким девочкам. Это тоже биология. Мы смотрим на этих девочек с учетом продолжения рода: способны ли они в обозримом будущем обеспечить сохранение человеческого вида?
Но осуществить силу влечения — это другой шаг. Биология имеет свои системы предупреждения: у маленьких девочек все сигналы горят красным. Не надо! Держитесь подальше! Пока не сломали.
— Думаю, тебе лучше сесть, — сказал я комику.
Он сел, свесив ноги с кушетки, достал из брючного кармана белый платок, протянул мне.
— Держи, — сказал он и, подмигнув, добавил: — Он чистый.
— Sorry, — сказал я. Попробовал высморкать нос, но там было пусто. — Может, зайдешь в другой раз… или я дам тебе направление в службу скорой помощи.
— Можешь не рассказывать, но если хочешь, времени у меня сколько угодно.
Он развел руками. Я посмотрел на его круглое открытое лицо. И рассказал. Все рассказал. Опустил лишь некоторые детали. С учетом будущего. Прежде всего моих планов на будущее.
— И ты до сих пор не знаешь, кто это мог быть? — спросил он, когда я закончил.
— Нет.
— Черт побери, я бы этого подонка просто…
Он не договорил, да в этом и не было нужды. Я подумал о кастрюльке с мидиями: о мидиях, которые не открылись.
48
Стаканчик со смертельным коктейлем поставили на передвижной столик у койки Ралфа. Там же стояла недоеденная баночка фруктового йогурта с ложкой, лежали утренняя газета и биография Уильяма Шекспира, которую он читал последние недели. Судя по закладке, прочел меньше половины. Он попросил Юдит и сыновей на минутку выйти из палаты.
Когда они вышли, Ралф знаком подозвал меня поближе.
— Марк, — сказал он, взял мою руку, притянул ее на одеяло и накрыл своей ладонью. — Я хочу сказать, что сожалею. Я не… я никогда… — Он умолк. — Мне жаль. Вот что я хотел сказать.
Я смотрел в его лицо, одновременно осунувшееся и одутловатое, в его глаза, которые еще видели меня, а меньше чем через час уже не увидят ничего.
— Как… как она сейчас? — спросил он.
Я пожал плечами.
— Марк… — Я ощутил пожатие его руки. Он пытался сжать мою руку покрепче, но я чувствовал, как мало у него сил. — Ты можешь передать ей… мои слова… те, что я сказал тебе?
Я отвел взгляд, без труда высвободил свою руку, сказал:
— Нет.
Он тяжело вздохнул, на миг закрыл глаза, потом снова открыл.
— Марк, я долго колебался, рассказать тебе или нет. Думал: наверно, я вообще последний, от кого он готов услышать такое.
Я посмотрел на него:
— Ты о чем?
— О твоей дочери, Марк. О Юлии.
Невольно я бросил взгляд на дверь, потом на стаканчик возле койки. Ралф заметил, куда я смотрел.
— В конце концов я решил, что ты должен узнать. Возможно, с опозданием, но я и сам узнал не так давно. Если точно, несколько недель назад.
Долю секунды я думал, что он хочет рассказать мне что-то о Юдит: например, что ему известно про нас, что она во всем ему призналась и теперь он желает нам счастья. Но в следующий миг до меня дошло, что он отчетливо сказал: о твоей дочери. О Юлии.
— Алекс умолял меня молчать. Знал, что мне осталось недолго, потому и рассказал. Ему надо было высказаться, он говорил, что, если продолжит молчать, сойдет с ума. Его мать ничего не знает. Знает только он. И Юлия.
Я вспомнил ту ночь на пляже. Поведение Алекса, когда он столкнулся со мной и Юдит у второго пляжного центра. Он что-то утаивает, подумал я тогда. Рассказал нам не все.