Лётные
Шрифт:
С Феклистой Иван виделся довольно часто, хотя старался бывать у нея так, чтобы не особенно бросалось в глаза посторонним. Обыкновенно он отправлялся из кабака вместе с Листаром. Придет в избу к Феклисте, сядет куда-нибудь на лавочку и молчит, как пень. О прошлом не было сказано ими ни одного слова, точно это прошлое вовсе не существовало. Только иногда Иван замечал, что Феклиста со стороны следит за ним таким жалостливым взглядом и точно немножко опасается его. Когда Феклисты не было дома, лётный любил заниматься с ребятами, особенно с белоголовой Сонькой, которая напоминала ему его собственное детство, когда Феклиста была такой же маленькой девчуркой и бегала по улице с голыми ногами, в такой же выбойчатой рубашонке.
– -
– - А хорошо летаю, Сонька, вот и стал лётный... отшучивался Иван.
– - А кусочки ты берешь, которы мамка на полочку к окну кладет?
– - Нет... другие берут.
Иногда Сонька своими детскими вопросами заставляла бродягу краснеть -- ей все- нужно было знать. Пимка, наоборот, держался с Иваном1= настоящим волчонком и все хмурился; в нем уже проявлялась скрытая мужицкая хитрость даже тогда, когда он смеялся своим детским смехом. Иван понимал, что сойтись ему ближе с Пимкой было невозможно: в этом мальчике, как в капле воды, отражалось то органическое недоверие к лётному, каким была пропитана вся деревня, несмотря на видимую доброту и снисходительность. Этот маленький мужик в незаметных мелочах умел показать свое мужицкое превосходство над бездомным бродягой и давил его своими детскими ручонками. Между Иваном и Пимкой завязалась глухая, молчаливая борьба, совсем незаметная для посторонняго глаза. Мальчик умел во-время обидно промолчать, иногда сосредоточенно ухмылялся про себя, а при случае отвешивал крупную мужицкую грубость.
Раз, например, Пимка накладывал в телегу навоз, что было еще совсем не под силу его детским рукам: Иван взялся за лопату и хотел ему помочь.
– - Не трожь!..-- закричал Пимка и весь покраснел от охватившей его злости.
– - Тебе же хотел помочь... как знаешь.
– - Знаем мы вашего брата, помочников! Тоже выпекался!
– - Да ты что, Пимка, в сам-то деле зря лаешься?
– - Уди от греха... об тебе давно сибирские-то остроги плачут. Кольем вас надо попужать, варнаков. Хлеб чужой только задарма едите. Я вот и Листара в три шеи выгоню... Ишь, нашел себе дружков, одноглазый дьявол.
Феклиста, понятно, не могла не видеть такого поведения Пимки, и к ея сердцу подступала самая глухая тоска, Указать сыну она в этом деле не могла, как не могла обяснить ему все на чистоту. Кривой Листар пробовал по-своему уговаривать Пимку, но из этого ничего не вышло,-- Пимка так "разстервенился", что бросился на старика с палкой и даже ударил его.
– - Осатанел, постреленок...-- добродушно смеялся Листар, почесывая спину в том месте, по которому ударил Пимка.-- Ишь ведь, какое собачье мясо уродилось!.. И что это помешал ему Иван?.. Оказия, ребята, да и только... Глазенки-то так и горят, вот поди ты с ним.
Одним словом, с появлением Ивана в Феклистиной избе началось то "неладное", что отравляло жизнь всем.
– - Боюсь я этого Пимки, рождения своего боюсь...-- стыдливым шопотом говорила Феклиста Ивану.-- Ведь все я слышу, как он фукает на тебя... надо бы закликнуть, выдрать, а я не могу. Сама же и боюсь его, а велико ли место еще и весь-то парнишка... И что это он привязался к тебе, Иванушка?.. Так я думаю: чует сердчишко у Пимки отцовскую-то кровь... вот он и встает на дыбы перед тобой. Сонька-то вон совсем еще несмысленная, а тоже как глядит глазенками-то на тебя... да и на меня глядит. В другой раз даже совестно станет.
– - Уйду я, Феклиста, от греха...-- говорил Иван, опустя голову.-- Может, тебе легче будет... Не могу я... тошно мне.
Разговор происходил ночью, в огороде. Небо было точно подернуто легкой синеватой дымкой, звезды искрились, с реки тянуло сыростью. Феклиста стояла, прислонившись к пряслу спиной; Иван сидел на траве. При колебавшемся месячном свете, он мог отлично видеть это загоревшее грубое женское лицо, которое вдруг точно дрогнуло.
– - Перестань, Феклиста, ну тебя...-- заговорил Иван, чувствуя, как у него слезы подступают к горлу и душат ого.-- Уйду, и все тут... Свет-то не клином сошелся.
– - Иванушка, голубчик, куда ты уйдешь-то?
– - В скиты к кержакам уйду... а то поверну обратно в Сибирь, там богатые челдоны любят держать беглых, ежели у кого рукомесло... Не пропаду, не бойсь.
– - Сказывают, на золотых промыслах в орде {Ордой в Зауралье называют башкирския земли и земли Оренбургскаго казачьяго войска} много летных-то укрывается.
– - Нет, на промысла не рука нашему брату... В тайге этого добра много: битва, а не житье. У кержаков в скитах лучше будет.
– - Иванушка, не гоню я тебя... ох, тошнехонько!.. И что я за несчастная такая уродилась... Мне и жалеть-то грешно тебя, а я еще стою вот с тобою здесь!.. Моченьки моей не стало... А как подумаю, что ты, Иванушка, убивец, да еще какой убивец-то -- страшно слово вымолвить! Теперь вот перед своими детишками казнюсь я денно и нощно!
– - Все одно: в Тебеньковой мне не жить, Феклиста. Обидно на других-то глядеть. Пока мужики не трогают, а все в виноватых состоишь. Уж лучше в чужом месте маячить...
– - До осени-то хоть оставайся...
– - До перваго снега проживу на острову.
Долго Феклиста плакала и не стыдилась своих слез.
VIII.
Наступила страда. Травы уродились хорошия, погода стояла ведреная, и всякая рабочая рука ценилась на вес золота. Лётные с острова перебрались на покосы, и теперь везде их принимали, как дорогих гостей. Перемет работал на покосе у своего благоприятеля, кузнеца Мирона, иосиф-Прекрасный переходил от Родьки Безпалаго к брательникам Гущиным, от Гущиных к Кондрату, от Кондрата к писарю Калинину. Деревни стояли пустыми, а зато на всех покосах, по низинам и поймам, широкой волной катился настоящий праздник -- с утра до вечера сверкали косы; ровными рядами, покорно ложилась высокая, душистая трава; от свежаго сена далеко несло ароматной струей, точно самая земля курилась благовониями. Народ трудился по берегам Исети, на заливных лугах, по мочежинам, в ложках. По ночам, как светляки в траве, мигали веселые огоньки; около них собирались семьи, тут же бродили спутанныя лошади, стояли телеги с поднятыми оглоблями, и весело катилась от одного покоса к другому проголосная песня.
– - Ну-ка, Иванушка, поробим, благословясь,-- весело говорил дядя Листар, принимаясь за косу.-- Ноне Господь уродил не траву, а шелк.
В страду даже Листар "трекался" от водки и работал, как медведь, за исключением "помочей", когда он исправно напивался до полнаго безчувствия. Иван Несчастной-Жизни работал с Листаром на покосе Феклисты. Место было отличное, на самом берегу Исети; расчистил его еще старик Корнев. Широкий луг, копен на восемьдесят, одним краем упирался в реку, где под прикрытием развесистой вербы был устроен балаган. Рядом шел покос старика Гаврилы, который вышел в поле сам-пят: сам да четыре сына. Семья была на подбор, и весело было смотреть, как Гаврилычи поворачивали тяжелую страдную работу. В крестьянской страде таится великая трудовая поэзия, которая охватывает даже самых ленивых. Бродяги давно отвыкли от нея, но и их захватил общий поток, и в каждом заговорила мужицкая кровь. Особенно рад был Иван, взявшийся за косу со слезами на глазах. С него точно спала какая шелуха. Он теперь был такой же мужик, как и все другие -- страдная работа всех сровняла, как траву под косой. Первые дни Иван заметно отставал от Листара, а потом начал работать наравне с ним и даже перегнал его. Сам старик Гаврила похвалил бродягу за чистую работу, а такая похвала дорого стоила -- нужно быть артистом страдной работы, чтобы понимать все ея тонкости;